Равнобесие
Шрифт:
Так что я «оказывался» ещё и тем кратким промежутком времени между расцветом моего мира и тем, о чём впоследствии изложит в своём труде Гиббон: Упадком и крушением Римской империи. Я и был, и (в любом случае) останусь очень в мироздании значим.
А вот моя женщина вряд ли слишком всерьёз была в числе собиравшихся меня убивать заговорщиков. Информация о моих привычках и перемещениях общедоступна и не многого стоит. Потому (хотя я и не стал вмешиваться в реальность) мне хотелось бы, чтобы Хлоя участвовала во всём всерьёз.
Чтобы она всерьёз закрепила себя в бытии. То есть реализовала
Индуисты называют таких небесных соблазнительниц небесными танцовщицами царства Индры. Говорят, перед ними невозможно устоять. Но в реальности стать человеческим трупом, проплывающим мимо сих мудрецов, я себе не желаю. Позволить себе быть менее собой, чем я есть, мне немыслимо.
Впрочем, если бы Хлоя просто хотела моей смерти, я её желание с лёгкостью бы исполнил. Буде она императрицей, собирала бы потом меня (и империю мою) по частям, как Исида умертвлённого и и расчленённого Сетом Осириса. Это могло бы послужить прологом к моему языческому Евангелию.
Но моя женщина вряд ли была всерьёз в числе серьёзных заговорщиков. Не будучи сама ни временем года, ни даже месяцем его, более ей нечего было бы заговорщикам предложить. А вот я и ей, и заговорщикам сочувствовал. Но не потому, что она не всегда могла бы захотеть моей смерти.
И не потому что «Не открывайся жене и не делись с ней никакими тайнами: В супружеской жизни жена – твой противник, который всегда при оружии и всё время измышляет, как бы тебя подчинить.» Эзоп, раб философа Ксанфа. А просто потому, что это было бы даже пошло (не бу'дуще, но про'шло). Мне нужна женщина как чудо, а не как обыденность моего «всегда».
А потому что в этой реальности и они, и я были обречены на неудачу.
Что до моего убийства, то ведь кто-нибудь «всегда» собирается (собирался и будет собираться) убить своего бога и императора. Собираться – это человеческое, даже избыточно «слишком человеческое» в человеческом существе: Тоже стать богом – административно. Взобраться по социальным ступеням (прообраз христианской лествицы). Механически сделать божественную карьеру. Deus ex machina, как это по римски.
Вы скажете: Как это, стать богом? Я скажу: Для этого в моём язычестве есть первое и единственное условие! Следует «убить» предшественника-бога (так или и'наче, но «освободить себе место» на Олимпе: Ежели и не физически, то превзойдя гордыней). Что равноценно суициду (тому или иному): В нашем невидимом мире сущностей мы никого не убиваем, только себя.
Суицид, так сказать, прошлой божественности, осознавшей свою пошлость. Надежда, что после суицида наступит новая божественность. Что тут скажешь? Лучше молчать.
Данный тезис (о неизбежном суициде пошлости) я не буду растолковывать: Если надо объяснять, то не надо объяснять (будущая поэтесса, гиперборейская Сафо – Зинаида Гиппиус). Или, если вам неведомы поэтические тексты будущих гипербореев, вот вам латынь: «Не дано увидеть те силы, которые позволено только ощущать. Apuleius древнеримский писатель и поэт, философ-платоник, ритор, автор знаменитого романа «Метаморфозы».
И избежать такого (своего ли, чужого) само-и-богоубийства невозможно. Никоим логическим образом. Таким образом логический фундамент римского мира всегда подмывался логическими же течениями человеческих (мысленных, но не только) нечистот (под каждым видимым и невидимым миром миром есть его канализация, любому инженеру известно).
Поэтому! Если я хочу (то есть должен) укрепить фундамент моего мира, я попытаюсь сделать так, чтобы самоубийство бога (в себе ли, ещё где-либо) перестало быть причиной успеха.
Потому все мои реформы административного управления империей сводились к одному: Обессмыслить саму возможность перешагивать через ступени в божественной карьере амбициозного претендента. Не то чтобы сделать её невозможной, но лишить смысла. Поскольку, убрав одного бога (императора) с Олимпа (трона), соискатель тотчас находит на его месте заместителя, которому это место заранее отдано.
Для этого я ввел особенный принцип управления: Империей правят два равноправных августа, (каждый на своей территории). У каждого августа есть один подчинённый ему цезарь (у которого есть своя территория). Цезарь набирался административного (и божественного) опыта под руководством своего августа и в любом случае наследовал своему наставнику.
Я (как человек) верил, что навсегда уничтожал саму возможность успеха заговорщиков. Но я (как бог) знал, что не уничтожил возможности заговора. Вызванного глупыми, нелогичными, пусть даже изначально обречёнными на пошлость причинами (всегда одними и теми же): Завистью или неприязнью. Пожалуй, в видимом мире людей эти вещи вообще невозможно уничтожить. Только вместе с видимым миром.
Но даже в невидимом мире возникали сложности. Ведь чтобы противостоять таким почти спонтанным (которые невозможно предотвратить) покушениям на меня, мне как раз (и не раз) пригождалась моя божественность. Оказывалась единственным способом не быть в очередной раз убитым.
Всё это путём подмены одной неизбежности на другую.
Но у любых вмешательств в реальность есть обратная сторона. У всего в этом плоском видимом мире есть две стороны.
Одна сторона: Должное, долг. Другая – необузданная гордыня. Я мог (как бог) подойти к плоскости с любой ея стороны, поскольку у меня (у моего невидимого «я») сторон – больше. Я словно бы переставлял буквицы на восковой дощечке.
При обладании такими возможностями в моём невидимом «я» вступали в силу личные отношения меж долгом и дикой гордыней. Качества словно бы персонифицировались, обретая очертания. Впрочем, об этом я скажу ниже. А пока важно знать (и не удивляться), каким образом покушения на меня не достигают своей цели.
А каким образом я собирался удоволить мою Хлою, ежели её вдруг понадобилась бы моя смерть? Я сделал бы то, чем жива настоящая женщина: Подарил бы ей иллюзию, что на её птолемеевой плоскости глобуса у неё всё получилось! Что она и убила меня, и сохранила меня живым для собственных нужд.