Разбойник
Шрифт:
– Чего так?
– спросили мы почти все. Хозяева продолжали ужинать и, невидимому, не обращали на наш разговор ни малейшего внимания.
– Говорят, очень уж шалят по ночам.
– Нас пятеро.
– Так вас и побоялись, пятерых-то, - вставил крестьянин.
– А ты-то шестой будешь.
– А я что? Мне неш видно? Мое дело знай гляди дорогу.
– Ямщику где, батюшка, ваше степенство?
– говорил старик.
– Ямщик порой что и видит, так не видит.
– Отчего ж так?
– Да так.
– Да отчего же не крикнуть седокам-то?
– А как назад-то поеду, тогда кому крикну?
– спросил опять молодой.
– А тогда чего кричать?
– Да того ж самого.
– И-и, -
– Вас-то сдашь, надо вертаться, а он те тут где-нибудь со слягой и караулит, да, гляди, с товарищем. Животов отнимет, а то и веку решит!
– Ну, вздор!
– Чего вздорить-то. Неш не бывальщина?
– встрел опять молодой.
– Нельзя, родной, никак нельзя нам ничего с ними поделать, - сказал старик.
– Храбрые вы уж такие, видно.
– Вот те и храбрые. Храбрись не храбрись, а храбрее мира не будешь, опять заметил молодой.
– Да миру-то что?
– Миру-то?
– Да.
– Ловко рассуждаешь! Што миру? Он теперича по злобе мой двор зажжет да всю деревню спалит. Миру што?
– Ну, так, гляди, и спалит!
– Да неш тебе говорят небывальщину, што ли!
– Ну, а казаки?
– А казаки што? Они свое дело знают: кур ловят да, за бабами гоняются; а може и сами тут же.
– С ворами-то? Молодой не ответил.
– Кто ж их ведает?
– сказал вместо него старик.
– Болтают, а мы господи их знает. Про то знает начальство, каких оно людей приставляет.
– Ночевать, видно, господа!
– обратился к нам приказчик.
– Что ж? ночевать так и ночевать, - проговорили все чуть не в один голос.
Ехать у всех отшибло охоту. Хозяева как будто не обратили на это никакого внимания, только молодой как будто успокоился и, хлебнув две-три ложки, сказал совсем не тем голосом, каким говорил до сих пор.
– Ему, вору-то, что тебя загубить али село спалить? Ему все одно, одна дорога; а ты поди, там пойдут тебя водить да тягать, чего не держал да чего не ловил? а тут мир, - за всю беду ты и в ответе.
– А видите вы этих мошенников когда-нибудь?
– Хоть и видишь, так што ж?
– Нет, я так: можно ли их видеть?
– Чего не видеть? Ведмедь зверь, да и того видают, а то чтоб человека да не видать.
– А ты видал когда?
Мужик помолчал и положил ложку. Баба взяла чашку и пошла за кашей.
– Годов с шесть, али больше, пожалуй, - сказал он, - раз такого страху набрался, что и боже мой. Мы стали слушать.
– Верстах в десяти тут от нас, сбочь большака-то, есть село, - мимо, почитай, завтра поедем, большое село, - и продавал в этом селе один мужик лошадь. Нашинские мужики баили - добрый мерин, гонкий и здоровый. У нас на ту пору лошадь, знаешь, охромела, а время тож вот как теперь - ярмачно, езды много. Вот я встал этак еще где тебе до зорьки, взял денег рублев сорок, али побольше, да и пошел в то село. Иду по леску-то, да и думаю: дай срежу дубину; не ровен, думаю, час. Гляжу по кустам-то и вижу, важная растет хворостина, с комельком, знаешь, - ну я ее и срезал. Срезал, иду да веточки ножом и опускаю, ловкая вышла дубинка. Вот, думаю себе, если кого перекрестить, - почухается, а сам все иду. Прошел этак еще версты с три, гляжу, впереди под самой под опушкой, к дороге-то впереди меня шагов этак за тридцать, сидит человек, ноги свесил в канаву, шапки на голове нет, волоса длинные, как быть, к примеру, у дьячка молодого, в портишках, а плечи голые. На коленях у него лежат какие-то лохмотенки суконные, и он в них пальцами-то перебирает, ищется, стало. Глянул я назад и по сторонам - народушку ни единой души нигде не видать, Спужался я. Думаю, назад вернуться-погонится, вперед тоже боязно. А! думаю, что господи даст: бог не выдаст, свинья не съест. Сотворил молитву и пошел вперед. Подхожу это к нему, а он стряхнул свои лохмотенки-то, дыра на дыре, вижу, а знать, что одежа солдатская. Иду, сердце захолонуло, а все иду ближе. Поровнялся с ним; а он стоит. В руках, вижу, ничего нет.
Баба принесла чашу с кашей и поставила на стол. Мужик опять перекрестился и, съев несколько ложек, стал досказывать:
– Стоит, а я совсем уже к нему подошел. Гляжу: жалкий такой, сапожонки подвязаны обрывком, а штанишки черные, нанковые с кантиком, совсем как не свалятся, рубашонки совсем нет, только те лохмотья на плечах накинуты. Сукно, знаешь, солдатское, а воротник оторван.
– Ну.
– Ну и ну. Плохонький, думаю, ты человек. Жаль мне его стало крепко. В бегах, должно, скрывается, а у меня тоже братенек середний в службе. Жаль таково-то. Подхожу я к нему, а он озирается да таково-то тихо говорит: "Дай, говорит, за ради господа бога ты мне кусочек хлебушка. Четвертый день, говорит, маковой росинки во рту не было".
– "Эх, говорю, милый! кабы знатье, а то нет с собой хлебушка-то".
– "Ну дай, говорит, грошик". Думаю себе грошика не жаль, и не грошик дал бы, а страшно. Деньги эти у меня все в сапоге да в тряпице связаны, станешь разбирать, он человек в нужде, кто его знает! Враг, думаю, силен, и не в такой беде - да и то смущает человека. "Нету, говорю, милый, и грошика, не прогневайся".
– "Врешь, говорит, дай: пожалей душу христианскую". Раздумье, знаешь, меня взяло, и хочу деньги достать, и оторопь берет; а его на ту пору словно враг дернул за язык, "давай, говорит, а то своих кликну"; а сам нагнулся, да руку за голенищишко и сует. Спину-то, как доску, так всю, знаешь, мне и выставил. Страх меня обуял смертный, некогда, вижу, думать-то, поднял дубину-то да как свистну его вдоль по хрипу, со всего, знаешь, с размаху. Так он и повалился, и руки в стороны растопоршил. Лежит ничком, словно лягушка какая. Хоть бы он вскрикнул али повернулся - ничего. Только екнул да разочек вздохнул, а я ударился что есть поры мочи. Насилу добег до села. Страсти такой набрался, что и не приведи ты мать царица небесная злому татарину, Мы посмотрели на атлетическое сложение хозяина и переглянулись.
– Что ж, назад-то как шел: не было его?
– Не было. Должно, уполоз в лес.
– А не прикончил ты его часом?
– Когда? Опосля?
– Нет. Как ударил-то?
– Господи знает. На моей душе грех, коли что сталось. Только я не хотел; я и старикам сказал и попу каялся. Старики велели в те поры молчать, а поп разрешил причастие. "Ты, говорит, этому не причинен" - питинью, одначе, наложил. Ну, только тела тут нигде не находили, - прибавил он, помолчав.
– Я года с два все опасовался, думал, на вину опять как бы не оказался где; нет. Так и сгинул. Теперя уж, сла-те господи, ничего.
– Где ж бы ему деться?
– проговорил наш торговый крестьянин.
– А кто его знает, може товарищи справди были, убрали, должно, ответил старик.
Ужин кончился, мы чай тоже отпили.
– Пойдем, вдвинем тарантас, - сказал сын отцу, и вышли.
– Где будете спать?
– спросила баба, - в избе аль на дворе?
– Где там на дворе-то у вас?
– Да все вон больше на сене ложатся проезжие.
– А! ну и ладно.
Мы вышли на двор. На небе показались звезды, ночь была теплая. По двору ходила корова, в углу отфыркивались лошади. Мужики двинули тарантас и заперли ворота.
– На сено, купцы?
– спросил молодой хозяин.
– На сено.
– Идите вот сюда.
– Он отворил маленькую дверку в плетневой сарайчик, полный доверху ароматическим сеном.
– Вот вам и упокой, полезайте. Из кипажи, может, что вынесть? Впрочем, вы будьте благонадежны, здесь на дворе, - прибавил он, - вашей нитки не пропадет. Я сам вот тут сплю, - Он указал нам на высокую короватку, смещенную на столбиках под сараем, почти у самых ворот.
Мы взяли одни подушки да коврик.