Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
Ретроспективное повествование женских воспоминаний, как мне кажется, не так резко, как это следует из классических жанровых дефиниций, отличается от дневникового нарратива. Ни в одном из рассмотренных выше произведений женщина-автор не изображает свой жизненный путь как историю восхождениявперед и вверх «по лестнице жизни», не рассматривает свою судьбу как завершенную и не представляет себя самое как «готовую», совершенную личность. И в фабуле (автогероиня), и в нарративе (повествовательница) женское Яизображается как становящееся, противоречивое, нецелостное.
Мемуаристки не претендуют на то, чтобы быть образцом для подражания, что, впрочем, не отменяет чувства авторской самоуверенности. Но и это чувство тоже неоднозначно: позитивное самоощущение, которое часто выражается в стиле (метафорически, метонимически и синтаксически), противоречиво соединяется с фигурами самоумаления и реверансами в сторону общественного мнения, публики.
Еще в большей степени, чем в дневниках, в женских воспоминаниях и автобиографиях
Текст женских мемуарно-автобиографических текстов оказывается всегда полифоничным, палимпсестным: чужое слововведено внутрь повествования, с ним ведется диалог, иногда в форме прямого спора (у Соханской, Дуровой, особенно у Зражевской), иногда в более мягкой и косвенной форме (как у Скалон).
«Проблемное поле» собственной идентичности связано прежде всего (хотя, конечно, не только) с гендерным аспектом. Вопросом обсуждения и полемики в построении (разыгрывании) авторской «самости» являются существующие в социуме и культуре представления о женственности (и мужественности).
Одним из основных способов саморепрезентации (кроме диалога с патриархатным Ты)является представление себя через значимых других,причем в рассмотренных текстах это почти исключительно женские другие.
С одной стороны, авторы объективируют стереотипы женственности, постоянно апеллируя в своих текстах к некой гомогенной группе «нормальных женщин», которые якобы счастливо и спокойно существуют строго внутри предписанных женщине «правил». Но интересно, что такого рода женские персонажи практически не изображаются в воспоминаниях в конкретных образах, это только некое абстрактно-обобщенное коллективное мы(точнее, они),фон для сравнения, в то время как представленные в текстах героини почти все в большей или меньшей степени иные, «ненормальные», исключения из правил.Через подобных женских значимых другихосуществляется саморепрезентация, их существование дает и повествовательнице (женщине!) право писать текст о себе самой и говорить о своей исключительности. Несмотря на все оговорки и оправдания перед лицом патриархатного судьи и цензора, в самом акте письма о себе (с большей или меньшей установкой на публичность, на читателя) женский автобиограф или мемуаристка утверждают ценность и значимость собственного женского Я.
Глава 5
ЖЕНЩИНА «`A LA LETTRE»: ПИСЬМА НАТАЛЬИ АЛЕКСАНДРОВНЫ ЗАХАРЬИНОЙ-ГЕРЦЕН
Ты хочешь, чтоб и я написала мою жизнь…. Хорошо, я расскажу ее тебе в особых письмах… Но письма, не иначе, потому что иначе писать не могу.
Исследуя в предшествующих главах женские дневники и мемуарно-автобиографические тексты, мы постоянно могли наблюдать в них явно или скрыто выраженную адресованность. Возможно, содержащее игру слов выражение Гете о том, что «женщины понимают все `a la lettre», несмотря на свою ироническую подкладку, не лишено зерна истины [456] . В этой главе предметом рассмотрения будут по преимуществу женские письма, а именно письма Натальи Александровны Захарьиной-Герцен, написанные ею разным адресатам в период с 1835 по 1852 год.
456
Полностью фраза Гете звучит так: «Weiber alles a la lettre oder au pied de la lettre verstehen, aber verlangen, dass man sich nicht so verstehen soil». Цит. no: Hahn B.Weiber verstehen alles `a la lettre: Briefkultur im beginnenden 19. Jahrhundert // Deutsche Literatur von Frauen, zweiter Band. 19. und 20. Jahrhundert / Hg. von Gisela Brinker-Gabler. M"unchen: Verlag С. H. Beck, 1988. S. 13.
Женщина в эпистолярном контексте
В русской культуре первой половины XIX века жанр письма имел особый статус. Ю. Тынянов, размышляя об изменчивости, динамичности границ того, что для людей определенного времени является «литературой», «искусством», «культурой», демонстрирует это на примере эпистолярного жанра. Он замечает, что уже во второй половине XVIII века «<…> письмо, оставаясь частным, нелитературным, было в то же время и именно поэтому фактом огромного значения. Этот литературный факт выделил канонизированный жанр „литературной переписки“, но и в своей чистой форме он оставался литературным фактом» [457] . Конечно, существовала и не литературная, частная переписка, которая также была явлением культурной жизни в широком смысле слова, частью культуры повседневности [458] .
457
Тынянов Ю. H.Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.
458
О месте и значении женского эпистолярия в повседневной дворянской культуре с точки зрения гендерного историка интересно пишет в своих работах Анна Белова (см. библиографию).
Если говорить о культурной традиции в более узком значении, то, как отмечает Л. Гинзбург, в России первой половины XIX века существовали два типа переписки: дружеское письмо пушкинского круга, ориентировавшееся на наследие французского и русского Просвещения, и переписка так называемых русских романтиков, поклонников немецкой философии (круг Герцена, Станкевича, Бакунина, Белинского) [459] .
Для первых была характерна закрытая внутренняя жизнь. «Они не открывались ни дружеской беседе, ни письмам и дневникам <…>. Они открывались только ключом поэзии, чтобы в этом, преобразованном виде стать достоянием всех читающих» [460] . Исповедуясь в поэзии, люди пушкинского круга не занимались саморефлексией в письмах. Их переписка, как замечает Л. Вольперт, отличалась «четко осознанной литературностью (пародия, снижение „высоких“ штампов, каламбур) и шутливостью мужскогобратства (дружеские прозвища, намеки, кружковая семантика, нецензурная лексика» [461] . В ней был очень важен игровой принцип, и если женщины вовлекались в такого рода переписку, то они тоже вступали в эту игру и должны были подчиняться законам игрового эпистолярного поведения, часто разыгрывающего фабулу эпистолярного романа (вообще или какого-нибудь конкретного).
459
См.: Гинзбург Л. Я.О психологической прозе. Л.: Сов. писатель, 1971. С. 43.
460
Там же. С. 43.
461
Вольперт Л. И.Пушкин в роли Пушкина. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 36. О дружеском письме пушкинского круга существует большая литература. См., напр.: Левкович Я. Л.Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л: Наука, 1988; Степанов Н. Л.Дружеское письмо начала XIX века // Степанов Н. Л. Поэты и прозаики. М.: Худож. лит-ра, 1966. С. 66–90; Тодд У. М. III.Дружеское письмо как литературный жанр в пушкинскую эпоху. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 1994.
Совсем другое дело дружеская переписка так называемых «идеалистов 30-х годов» (выражение П. Анненкова). «Это было своего рода взаимное отражение, отвечавшее потребности разросшейся личности в непрестанном самосознании, самораскрытии» [462] . «Здесь пригодились и нервные барышни» [463] , — несколько иронически пишет Л. Гинзбург, отмечая, что именно в диалоге с женщинами, в их глазах мужчина выстраивал собственный грандиозный образ романтического избранника.
462
Гинзбург Л. Я.Указ. соч. С. 43.
463
Там же. С. 57.
Рассуждая об участии в переписке людей круга Бакунина-Станкевича женщин (сестер Бакуниных, сестер Беер), Гинзбург говорит о явлении, которое, с ее точки зрения, «можно назвать женским романтическим паразитизмом: романтическая культура непременно предполагала и требовала присутствия женщины в качестве прекрасной дамы, носительницы вечноженственного начала и проч. Это побуждало женщин романтического круга играть определенную роль, независимо от своих личных данных и дарований. Отсюда порой идеологическая мимикрия или искаженные и плоские отражения сложной духовной жизни подлинных идеологов» [464] .
464
Там же. С. 57–58. При этом Гинзбург замечает, что из женщин этого круга «Наталья Александровна Герцен была литературно и человечески талантлива» (58).
Однако то, что исследовательница называет «женским романтическим паразитизмом», может трактоваться совершенно иначе, если рассматривать проблему с учетом положения женщины и женственного в патриархатной культуре. В ней, как показала на материале русской литературы Барбара Хельдт, идеализация является одним из способов underdescription —уничижения, умаления, подчинения письмом, которое превращает женщин из субъекта в объект описания, в проекцию мужских желаний и страхов [465] .
465
Heldt В.Terrible Perfection. Women and Russian Literature. Bloomington; Indianapolis: Indiana University Press, 1987. P. 16.