Разговоры запросто
Шрифт:
Авл. Что означает это прибавление: «И в жизнь вечную»?
Барбаций. Оно сделано, чтобы никто не заподозрил, будто мы оживем так, как оживают по весне лягушки, которым снова предстоит умереть. Наша смерть двоякого рода: мы умираем телом — и добрые и дурные одинаково — и душою; и смерть души — это грех. Но после воскресения благочестивые будут жить вечно и телом и душою. И тело уже не будет подвластно ни болезням, ни староста, ни голоду, ни жажде, ни боли, ни утомлению, ни смерти, ни любым иным тяготам, но станет духовным и движимым лишь силою духа. И душу уже не омрачат никакие недуги, никакие скорби — она будет беспредельно наслаждаться высшим благом, которое есть
Авл. Ты веруешь в это искренне и до конца?
Барбаций. Больше, чем в то, что ты со мною разговариваешь.
Авл. Я был в Риме и нахожу, что там не все веруют так чисто.
Барбаций. Если потрясти, то и в других местах найдешь многих, не столь твердых в вере.
Авл. Ежели по стольким трудным вопросам ты с нами заодно, что мешает тебе быть вполне нашим?
Барбаций. Это я от тебя хочу услышать. Сам себе я кажусь правоверным, и если жизнь свою за образец не выставляю, то, во всяком случае, стараюсь, чтобы она отвечала исповеданию.
Авл. Откуда ж такая война меж вами и правоверными?
Барбаций. Попробуй выяснить. Однако же, господин врач, если ты доволен этим вступлением, давай позавтракаем вместе, а после завтрака, на досуге, продолжишь свои расспросы [222] . Я предоставлю для осмотра обе руки. Ты сможешь исследовать выделения, как твердые, так и жидкие. И, наконец, если пожелаешь, произведешь полное рассечение груди, чтобы вернее обо мне судить.
Авл. Но сидеть с тобою за одним столом — тяжкий грех!
222
Эразм предполагал написать вторую часть «Исследования веры», но не исполнил своего намерения — «из-за неслыханно мерзких времен».
Барбаций. Но это в обычае у врачей — чтобы лучше определить, чего желают больные и в чем их заблуждения.
Авл. Но боюсь, как бы не сказали, что я мирволю еретикам.
Барбаций. Но нет ничего более святого, как мирволить еретикам!
Авл. Как это?
Барбаций. Разве Павел не мечтал подвергнуться отлучению ради иудеев, а они были намного хуже еретиков? И разве не мирволит тот, кто старается, чтобы человек из дурного сделался хорошим, из мертвого — живым?
Авл. Разумеется.
Барбаций. Так вот и ты мирволи и ничего не опасайся.
Авл. Никогда не слыхал, чтобы больной отвечал разумнее. Ладно! Веди меня завтракать!
Барбаций. Ты будешь принят, как подобает врачу, который явился к больному. Мы ублажим тело пищею, но лишь настолько, чтобы дух был по-прежнему способен к рассуждению.
Авл. Да будет так, и птицы да возвестят нам удачу.
Барбаций. Скорее рыбы: ты, наверно, забыл, что сегодня пятница.
Авл. Ну, это уж за пределами нашего Символа.
, или [223]
Евсевий. Это еще что за птички? Если ни душа, ни глаза меня не обманывают, — значит, это старинные мои собутыльники — Пампир, Полигам и Гликион. Ну да, они самые, сидят друг подле дружки!
Пампир. Эй, что уставился стеклянными глазами, колдун, — смотри не сглазь! Ну, подойди поближе, Евсевий!
223
Разговор стариков, или Повозка (греч.).
224
Все три имени значимы, и значение их связано с содержанием диалога: Пампир — по-гречески «все испытавший», Полигам — «многоженец», Гликион — «сладкий, приятный». О значении имени Евсевий уже говорилось в начале примечаний к «Благочестивому застолью».
Полигам. Здравствуй, ненаглядный мой Евсевий!
Гликион. Прими наилучшие пожелания, достойнейший!
Евсевий. Здравствуйте и вы, все разом, потому что всех вас люблю одинаково! Какой бог нас соединил или какой случай, еще более благосклонный, чем бог? Ведь мы не встречались ни все вместе, ни по отдельности, по-моему, уже добрых сорок лет. Сам Меркурий своим кадуцеем [225] не мог бы свести нас удачнее! Что вы здесь делаете?
ампир. Сидим.
Евсевий. Вижу. Но зачем?
225
Кадуцей — жезл бога Гермеса (Меркурия), трость с обвившимися вокруг нее двумя змеями.
олигам. Дожидаемся повозки, чтобы ехать в Антверпен.
Евсевий. На ярмарку?
олигам. Конечно. Но скорее поглазеть, чем по делам. Впрочем, есть у каждого и свое дело.
Евсевий. И я туда же. Но что вам помехою, почему не едете?
Полигам. С возчиками никак не сговоримся.
Евсевий. Да, у этих людей нрав нелегкий. А хотите, проведем их?
Полигам. Конечно, если возможно.
Евсевий. Прикинемся, будто сейчас все уйдем пешком.
Полигам. Скорее они поверят, что раки полетят, чем нам, старикам, будто мы пустимся пешие в такой долгий путь.
Гликион. Хотите послушать верное предложение?
Полигам. Еще бы!
Гликион. Сейчас они пьют, и чем дольше будут пить, тем больше риска, что где-нибудь по дороге вывалят нас в грязь.
Полигам. Если желаешь нанять трезвого возчика, надо прийти чуть свет.
Гликион. Чтобы поскорее добраться до Антверпена, сговорим-ка для нас четверых целую повозку. Расход, я думаю, не такой уже страшный. А что потеряем в деньгах, выгадаем в удобствах: будем сидеть свободнее и за общею беседою очень приятно скоротаем время.
Полигам. Гликион правильно советует; добрый попутчик сокращает путь. Да и разговор пойдет откровеннее, почти по греческой пословице [226] , с одною лишь разницей: говорить будем не с воза, а на возу.
Гликион. Уговорился, садитесь. Ах, какая радость, какое удовольствие — после такой долгой разлуки снова довелось свидеться со старыми и самыми близкими когда-то приятелями!
Евсевий. И мне чудится, будто я снова помолодел.
Полигам. Сколько лет прошло, как мы вместе жили в Париже?
226
Во время празднеств в честь Диониса в Афинах по улицам разъезжали повозки, с которых острословы высмеивали и бранили всех подряд, невзирая на лица и положения; отсюда пословица о полной откровенности.