Разлуки и радости Роуз
Шрифт:
— Извини. — Он улыбнулся. — Я раньше жену так дразнил, она приходила в бешенство.
— Она почти такая же старая, как и я?
— Почти.
— Как у Беверли дела? — спросила я, меняя тему.
— Нормально, хандрит немножко.
— Наверное, ее парень уехал. — Тео уставился на меня. — Шотландец. — Он все еще не понимал, о чем речь. — Дирижер.
— А, точно. Хэмиш. Да. Он уехал за границу, поэтому у нее легкая депрессия, к тому же Тревор подхватил простуду.
— Она не хочет зайти в гости и поужинать с нами? Я могу чего-нибудь приготовить.
—
Я заметила, что, когда у Беверли плохое настроение, она всегда предпочитает оставаться в одиночестве. Так что мы с Тео весь вечер играли в «Скраббл» — мы частенько так делаем. И только я обрадовалась, что мой телефонный маньяк вроде успокоился, как он словно прочитал мои мысли и позвонил опять (хотя, возможно, это было просто совпадение). Телефон зазвонил в одиннадцать часов, я сняла трубку и услышала тяжелое дыхание.
— Кто это? — спросил Тео.
— Телефонный маньяк.
Он скорчил гримасу.
— О нет. Опять.
— Ну, хоть кто-то меня любит.
— Похоже, он тебя совсем не тревожит.
— Нет. Я уже привыкла.
— И как он себя вел на этот раз?
— Тяжело дышал, как больной астмой: мне почти стало его жалко. Знаешь, — проговорила я, сев на диван и взглянув на свои фишки с буквами, — что-то здесь неладно. Обычно телефонные маньяки звонят несколько раз подряд, чтобы довести тебя до белого каления, но мой преследователь всегда довольствуется только одним звонком.
— Какой вежливый преследователь.
— Или вежливая. Я так и не выяснила.
— Ты же хотела записать его номер в черный список.
— Пыталась, но в телефонной компании все время занято. Вчера я двадцать минут висела на телефоне и слушала рождественскую песенку в синтезаторной обработке. Но потом не выдержала. Так, чей ход? Мой. Эй, нельзя подсматривать, какие буквы выбираешь! Это жульничество.
— Но мне нужны гласные. Так, что там у тебя? — Я посмотрела на свои фишки. О, с, р, и, т, две е. Получается «рост» или «торс», но так слишком мало очков.
— О'кей. Придумала… вот. — Я пристроила «СИРОТ» к «ПАЛАТКЕ» Тео.
— Сирота. Получается… двадцать четыре очка.
— Я сирота, — проговорила я с горькой усмешкой.
— Да. Тебя надо отправить в детский дом. Но, может, ты и не сирота вовсе, — произнес он, глотнув пива. Взял свои фишки и пристроил «ОДИТЕЛИ» к моему «СИРОТЕ». — Возможно, твоя настоящая мать еще жива. И кто знает, может, и отец тоже. — Я подняла глаза. — Им, наверное, еще шестьдесят не исполнилось. Еще лет двадцать впереди. — Если бы кто-то другой упомянул о моих биологических родителях, я бы применила к нему жидкий азот, но из уст Тео эти слова почему-то не казались возмутительными. Тео потянулся за журналом «Таймс». На обложке красовался заголовок розовыми буквами: «Стильные подарки к Дню Матери. Оригинальные идеи!»
— Накануне Дня Матери всегда вспоминаю свою маму, — сказал он, пролистывая журнал.
— И я свою.
— Ты имеешь в виду свою приемную мать? — Я кивнула. — Можно спросить тебя кое-что о твоих приемных родителях? — произнес он с нехарактерной
Я вынула из мешочка еще фишки.
— Сколько угодно. Спрашивай.
— Кажется, вы были не очень близки.
— Ты прав.
— Когда их фотографию украли, ты так вяло отреагировала, что я все понял. — Я пожала плечами. — Роуз, что это были за люди?
— Что это были за люди? Понимаешь, — объяснила я, раскладывая фишки с буквами на доске, — они были примерно на фут ниже меня. И… они были очень консервативны и набожны. По выходным мы часами торчали в баптистской часовне, — добавила я. — Поэтому я и не хожу в церковь. Я бы могла сказать, что они хотели как лучше и были достойными людьми, но…
— Но что?
Я вздохнула.
— Понимаешь, — произнесла я, покусывая нижнюю губу, — всегда так делаю, когда волнуюсь, — меня много что не устраивало. Во-первых, Тео, я никогда никому в этом раньше не признавалась, даже близняшкам, — у меня всегда было такое ощущение, что мне в этом доме не место. У отца была мастерская по изготовлению обуви на заказ, и я часто наблюдала, как он подбирает клиентам обувь, тщательно измеряет им ступни в длину и в ширину, рассматривает свод стопы и подъем, чтобы ботинки подошли идеально. Так вот, мне казалось, что я моим родителям не подхожу.
— Потому что ты на них не похожа?
— Нет, не поэтому. Если бы мы были более привязаны друг к другу, это имело бы значение. Но я не ощущала родительской любви. Конечно, я ни в чем не нуждалась, и они относились ко мне подоброму, но… они не были ласковы. Я была им как будто гостем, а не дочерью. Смотрела, как мама близнецов обнимает их, когда забирает из школы, и испытывала ужасную тоску. Мои родители не умели со мной играть, так что приходилось самой себя развлекать. Они не любили детей, и мне постоянно внушали, что я не должна устраивать беспорядок.
— Поэтому, наверное, ты такая чистюля, — сказал Тео. — Хотя… — он огляделся, — в последнее время ты понизила планку.
— Угу. Не понимаю, что со мной.
— Ты избавляешься от комплексов, Роуз. — Я подумала, что он прав. — Расскажи еще о своих родителях, — мягко попросил он.
— Я часто ломала голову, зачем они вообще меня удочерили, — продолжала я. — Но ответ я узнала только после их смерти.
— И что же ты узнала? — Я уставилась на игровое поле, думая, отвечать ли на этот вопрос.
— Они удочерили меня из неверных побуждений, — ответила я.
— Как это?
— Из жалости.
— Откуда ты знаешь?
— После их смерти я разбирала их вещи и в папином столе нашла папку с разными документами, касающимися удочерения. Я эти бумаги никогда не видела. Там хранились письма от социальных служб и семейная переписка. Когда я была маленькой, они говорили, что хотели завести милую малышку вроде меня, но это была ложь. Они сделали это из христианского милосердия. Так они это и объяснили. Я нашла копию письма, которое мой отец послал социальному работнику. Там говорилось, что «заботиться об этом несчастном ребенке — его христианский долг».