Разорванный круг
Шрифт:
Полицейский наклоняет голову:
— Значит, археологам всегда заранее известны результаты раскопок?
— Нет! Не совсем так! Но профессор искал именно золотой ларец! Все время. Только ларец! Круглый замок был прикрытием! Он хотел найти ларец и вывезти его из страны! Неужели вы не понимаете? Круглый замок — только ширма!
Полицейский молчит. Ллилеворт не пытается протестовать. Тишина абсолютная. Я слышу даже эхо своих слов.
— Господа, — начинает Ллилеворт самым любезным профессорским тоном, — извините, могу я дать кое-какие разъяснения?
Он отводит полицейских на кухню. Через стеклянную дверь я вижу, что Ллилеворт показывает им визитную карточку. Размер карточки невелик, но на ней длинный список академических титулов, который производит большое впечатление на полицейских.
Ллилеворт что-то им объясняет. Полицейские слушают с уважением. Владелец писклявого голоса уставился на меня рыбьими глазами. Рот беззвучно открывается и закрывается.
Немного погодя они входят. Ллилеворт делает знак Кинг-Конгу, и тот послушно направляется к нему, как будто ему показали связку бананов.
— Я мог бы настоять на обыске, — сообщает мне профессор, — но ты вряд ли настолько глуп, чтобы спрятать ларец в своей квартире.
— Вам это отлично известно. Ваши парни уже пытались найти его, когда рылись тут, — возражаю я.
— Значит, вы признаетесь, что ларец в вашем распоряжении? — спрашивает полицейский.
— Ни в чем я не признаюсь, — огрызаюсь я.
— Продолжим позже.
Ллилеворт и Кинг-Конг выходят. Я так и не понял, к кому он обратился: ко мне или к полицейскому.
— Так-так-так, — произносит писклявый голос. Протокол исчезает в «дипломате».
— Что вам рассказал профессор? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня и ничего не отвечает. Словно я идиот. Но это, вообще говоря, верно. Оба выходят в прихожую.
— Белтэ, — старший откашливается, — у полиции есть все основания полагать, что ларец где-то у вас.
— Это обвинение?
— Я бы посоветовал вам пойти нам навстречу.
— Но я лишь пытаюсь спасти ларец от воров.
Он несколько секунд размышляет над ответом.
— Что будет дальше? — спрашиваю я.
— Ввиду особого характера данного дела я вынужден проконсультироваться с руководством, прежде чем продолжить расследование и предъявить обвинение.
— Как насчет взлома?
— А был ли вообще взлом?
— Оставим без разбирательств в виду отсутствия доказательств? — предполагаю я.
— Мы сообщим вам позже.
Наверное, этой реплике будущих полицейских обучают в школе полиции. Настолько откровенная ложь, что ее даже нельзя считать ложью. Скорее, отговорка, вроде всем известных: «Позвоню на днях!» или «А не пора ли нам наконец встретиться?».
Я открываю им дверь и стою на площадке, пока лифт за ними не закроется. С балкона я наблюдаю, как они подходят к машине. В квартире Рогерна этажом ниже грохочет контрабас.
Преступление наличествует, если нарушен закон и если есть жертва. Сейчас нет ни того ни другого. Я запутался в этих противоречиях. Ведь я пытаюсь помешать преступлению, которое в юридическом и бытовом смысле не совершено. Преступлению, в котором нет жертвы. Преступлению, которое, в строгом смысле слова, не направлено против кого-то. Единственное оправдание моему поведению — это Закон о памятниках культуры. Свод туманных параграфов. У золотого ларца нет владельца. Восемьсот лет он лежал в земле, подобно алмазу в горном массиве или неразведанной золотой жиле. Он мог бы пролежать еще восемьсот лет, если бы профессор Ллилеворт не узнал, где надо копать.
По иронии судьбы, нарушителем закона теперь оказываюсь я.
Вечер светлый, приятный, полный тихого счастья. Над кизиловой изгородью облаком роятся крохотные мушки. Поливная установка разбрызгивает облачко мелких капель. Я останавливаю Боллу над роскошным меловым склоном, в тени крон деревьев. Через откинутую крышу в мою машину проникают запахи свежескошенной травы, приготовленного на гриле мяса и всякие прочие вечерние ароматы.
Я медленно поднимаюсь по узкой тропинке и открываю кованые ворота, которые давно не смазывали. Под ногами скрипит щебень. Иду по каменным ступенькам лестницы.
Звонок в дверях издает низкий солидный звук данг-донг, словно это не дом, а средневековый собор. Я довольно долго стою перед дверью. Смотрю на часы. Скоро семь. Емунужно пройти через многие залы, чтобы открыть мне дверь.
На нем халат с монограммой на нагрудном кармане. Седые волосы гладко причесаны. В руке рюмка коньяка. Он ничего не говорит. Только с изумлением разглядывает меня.
Он уже знает. Это я вижу по его взгляду. Он знает о ларце. Обо всем, что произошло.
— Бьорн? — удивляется он, как будто только сейчас сообразил, кто я такой.
— Вот и я!
Неизвестно почему, но я чувствую себя то ли опоздавшим вестником, то ли дерзким слугой.
— Мне надо с тобой поговорить, — обращаюсь я к хозяину.
Он впускает меня. От него благоухает коньяком «Мартель». Он закрывает за мной дверь. И запирает ее.
Я до сих пор ни разу не встречал супругу директора нашего института Фрэнка Виестада, зато часто общался с ней по телефону. Она всегда словно на грани истерики. Даже если она звонит, чтобы рассказать о самых незначительных вещах. А теперь она стоит в вестибюле на ковровой дорожке, вся в напряженном ожидании, руки сложены на груди. На двадцать пять лет моложе мужа и все еще красавица. Меня не перестает удивлять, почему талантливые и привлекательные студентки припадают к ногам седовласых педагогов. Хотя именно мне лучше бы помолчать на эту тему.
Как у нее проходит день в этом белом доме среди огромного сада? Наши взгляды на мгновение пересекаются. И за это время я успеваю проникнуть в ее мир скуки и отчаяния. Я ей вежливо улыбаюсь, пока Виестад проводит меня мимо. Она улыбается в ответ. Улыбка благожелательная, возможно, я пришелся ей по вкусу.
На стенах графические работы художника Эсполина Йонсона [30] и бурные красочные акварели с неотчетливыми подписями. Мы проходим мимо маленькой комнаты, которую Виестад обычно называет библиотекой. Люстра слегка позвякивает.
30
Кааре Эсполин Йонсон(1907–1994) — норвежский художник и иллюстратор.