Разорванный круг
Шрифт:
— Кто вы? — спрашиваю я.
Он отворачивается. Не отвечает.
— На самом деле? — продолжаю настаивать я. — Кто вы на самом деле?
— Скоро наши пути разойдутся. Навсегда. Ты вернешься в Осло. Меня уверяют, что через пару дней худшее будет позади.
— Кто уверяет?
— Ты получишь мазь. Чтобы смягчать жжение.
— Замечательно.
— Мы организуем для тебя самолет.
— «Мы»?
— Ты большой скептик, Бьорн.
— И не привык к тому, что все охотятся за мной.
— А может быть, все охотятся не за тобой?
— Ха-ха.
— Может быть, они охотятся за тем, что ты присвоил?
— Может быть, я соглашусь отдать это, — говорю я.
— И какова цена?
Очень заманчиво потребовать десять миллионов крон. «Феррари». Неделя на Мальдивских островах с исполнительницей танца живота, которая все эти годы лелеяла грешные фантазии об альбиносе. Но я ограничиваюсь одним:
— Объяснение.
— Что еще ты хочешь узнать?
— Правду. А не лоскуток от нее.
— Разве ты еще не понял? — спрашивает он.
— Нет, — отвечаю я. — Но есть люди, которые считают альбиносов глупее других.
Он нерадостно смеется.
— Евангелие Q? — предполагаю я.
Его брови взлетают вверх.
— Евангелие Q? В ларце? Это было бы разочарованием. Хотя я ничего не исключаю.
Я жду, но он больше ничего не говорит.
— Кроме этого, я хочу выяснить еще одну вещь, совершенно другую.
— Что именно?
— О том, как связаны смерти моего папы и де Витта.
— Они никак не связаны.
— Выкладывайте! Все висит на волоске.
— Они умерли. Ни один из них не был убит. Случайные события, несчастные случаи. Каждый человек рано или поздно умирает.
— Почему вы уверены, что их не убили?
— Я был знаком с обоими. И присутствовал при смерти де Витта. Мы проводили раскопки в Судане. У меня была теория, что ларец могли закопать во время похода вдоль Нила. Чарльз был уверен, что я ошибаюсь и что ларец спрятан в Норвегии. Как-то раз он споткнулся. В рану попала инфекция. Мы были в тропиках, далеко от медицины. Случилось то, что и должно было. Но никто его не убивал. И никто не убивал твоего отца.
— Вы абсолютно уверены.
— Давай забудем старые истории.
— А как умер папа?
— Спроси Грету.
— Я спрашивал Грету. Она отмалчивается. А что она знает?
— Почти все.
— Что это значит?
— Спроси ее. Грета и я… Мы… Мы… — Несколько секунд он ищет слова. Потом берет себя в руки. — Мы были любовниками, возможно, ты слышал. С годами все успокоилось. Со временем мы стали друзьями. Все, что я знаю о смерти твоего отца, я слышал от нее.
— Ее же не было там, где это произошло. А я был.
— Она знает. И поэтому знаем мы.
— Откуда Грета может знать что-то о смерти папы?
— Она была близким другом твоего отца.
— Они были коллегами.
— И друзьями! Близкими друзьями.
Мне в голову приходит одна мысль:
— Любовниками?
— Нет. Но очень близкими людьми.
— Она никогда мне этого не рассказывала.
— А зачем?
Я замолкаю.
— Они переписывались, — рассказывает Мак-Маллин. — Письма хранятся в наших архивах. Тысячи писем, где они делятся друг с другом своими мыслями и чувствами. Они были нужны друг другу. Как друзья, как психоаналитики. Потому-то мы и знаем.
Я плохо сплю. Лицо горит и чешется. Каждый раз, когда меня клонит в сон, я боюсь, что сейчас ко мне начнут стучаться кошмары.
Я лежу в темноте и думаю о бабушке. Она жила на первом этаже в Вороньем Гнезде. По ночам она бродила по самым дальним углам Вороньего Гнезда, как замковое привидение. На ее ночном столике в стакане с водой лежала челюсть, а ночная сорочка волочилась по полу. Если вечерами мама и папа уходили куда-то, то я никогда не соглашался спать в бабушкиной темной мрачной спальне среди запахов камфары и бальзама. Я всегда предпочитал переживать ужасы в своей комнате и надеялся, что она услышит, если я закричу.
Днем она была милой, доброй, седовласой. Трудно представить, что эта старая развалина в молодости была красавицей-певицей, со множеством поклонников, и когда-то могла вызывать любовь мужчин. Но дряхлые старики подходили к ней на улице и спрашивали, не она ли выступала на сцене театра «Тиволи» в Осло после войны. Подразумевая Первую мировую войну.
В спальне, в ящике ночного столика, бабушка хранила программку ревю 1923 года, в которой была помещена ее овальная фотография. Узнать было невозможно. Сияя, как звезда немого кино, она смотрела прямо на меня с желто-коричневой бумаги. Под фотографией было написано ее девичье имя: «Шарлотта Викборг». И когда я всматривался в глаза, я видел, что это все же она. Только в другое время.
Я очень мало знаю о дедушке. В нем было что-то испуганное и забитое. Он был тощим, как скелет. Слишком широкие брюки были подтянуты высоко на грудь. Изо рта пахло мятными лепешками и нюхательным табаком. Все перекрывал терпкий запах Eau de Vie, [59] который он пил из бутылок, спрятанных в укромных уголках во всем доме, и о существовании которого, как он думал, мы не подозревали. Жизненно важные припасы дедушки.
Я не знаю, когда же мне удалось заснуть. Но день в полном разгаре, когда я с большими усилиями пробиваю пленку сна.
59
Вода жизни (фр.)— термин коньячный: так производители напитка называют виноградный спирт, полученный в результате двойной перегонки и которому предстоит стать коньяком.
Глаза у него сейчас приветливые. Во взгляде мягкое понимание. Зрачки похожи на темный лесной цветок. Смотреть в его глаза все равно что погружаться в теплую воду и умирать медленной смертью утопленника. Как будто нет ничего важнее в этой жизни, чем нырять в эти глаза и доставлять удовольствие их обладателю.
Я спал. Теперь проснулся. Встретил взгляд. Небольшая моя часть еще блуждает среди безумных снов.
Майкл Мак-Маллин произносит:
— Ну вот, и опять мы тут вдвоем.