Разрыв-трава
Шрифт:
— Вон что вспомнил! Ты лучше припомни, как мы ходили по дворам и уговаривали в колхоз записываться твоего середняка. Сколько их записалось? Знаю я эту публику. Ты охрипни от агитации, он и ногой не дрыгнет. Все будет выглядывать из подворотни как да что? Сто лет будет выглядывать. А мы сто лет ждать не можем. Нам надо полный социализм строить. Нам надо свести с лица земли единоличника. Вот что нам надо! Как твоего середняка с места стронуть? Да этим же самым налогом. На, погляди! Белозеров вытряхнул из тетради с десяток листков бумаги, исписанных буквами-кривулинами заявления с просьбой принять в колхоз.
Максим перебирал заявления, складывал их в стопку. Белозеров торжествующе и зло смотрел на него.
— А заявление Лифера есть? — спросил Игнат.
— Ваш Лифер совсем обратное заявление сделал. Наотрез отказался выполнять твердое задание. Так-то.
— И что же теперь с ним сделаете?
— Судить будем. Белозеров произнес это без раздумий и колебаний, так что всем стало понятно: это не угроза, а решенное дело.
Игнат ссутулил плечи, потупился. Максим, наоборот, вскинул голову и с тревожным недоверием уставился на Белозерова.
Чувствуя всю напряженность момента, не одобряя грубую прямолинейность Стефана Ивановича, Рымарев попытался сгладить острый угол.
— Нам незачем спорить. На суде разберутся и, если сочтут нужным, снимут твердое задание.
Но Белозеров сразу же отмел такое предположение.
— Не снимут! Ему приварят как миленькому.
— Ну, а если ни за что приварят? — спросил Максим.
— Есть за что, не прикидывайся Ванькой. Но даже если бы и не за что. Другим наука будет.
— Лихо! Укусила собака бей щенка!
— Из щенков тоже получаются кусучие собаки, Максим. Но тут другое. Нельзя нам отступаться. Ослабим подпруги Лиферу, другие пуще, чем он, взвоют, зачнут отбиваться от налога. И эти вот заявления тут же превратятся в бросовые бумажки. Может быть, навалили на Лифера чуть побольше, чем надо бы. Так что с того? Люди за Советскую власть без звука жизнь отдавали, а ему лишний пуд пшеницы жалко.
— Пострадать за Советскую власть и пострадать от Советской власти большая разница, Стишка. Этого ты, кажись, не улавливаешь.
Белозеров озадаченно взглянул на Максима, молча собрал со стола заявления, сунул их в тетрадь.
— Тебе, Максим, и тебе, Игнат Назарыч, не ко мне надо было идти. Идите к Лиферу и вдолбите в его косматую голову: без расчета перечит власти. Пусть ему нынче тяжеловато будет, не беда, другие всю жизнь так-то мучились, но зато придет в колхоз и все ему возвернется в двойном, тройном числе.
С улицы пришла Феня. Не раздеваясь, присела на лавку.
— Где она? — торопливо спросил Белозеров.
— У своей сестреницы. Говорит, не вернусь домой… Стиша, а не оставить ли ей какой образок в уголке?
— Я сам поговорю с ней. Братья и Рымарев встали.
— Зайдите к Лиферу, Назарычи, — Стишка торопливо застегнул рубаху, надел суконный пиджак. — Ты, Павел Александрович, чуть погоди.
Когда за братьями закрылась дверь, Белозеров, натягивая потертую тужурку, стоя к Рымареву спиной, спросил:
— Не ты подучил Максима?
— Ничего подобного! С чего вы взяли?
— Да нет, ты таким словам не научишь, знаю. А может, верно, что Лифер пострадает от Советской власти просто так, ни за что?
Павел Александрович вспомнил разговор с Лифером, его униженно сгорбленную спину, его просящие глаза и подумал: мужик, скорее всего, говорил правду. Но не мог Рымарев сказать об этом Белозерову, особенно сейчас, когда тот, кажется, подозревает его в том, что он вроде бы подучивает Максима; скажи, что думаешь, и будешь накрепко связан с заступничеством пасынков государства, а такое заступничество в настоящее время рассматривается как отступничество от партийной линии.
— Вполне возможно, — вслух сказал он, — что Лифер мужик не так уж плохой, но как ты правильно отметил, общие интересы выше любых личных.
— Я не забыл, что говорил. Ты мне скажи, что сам думаешь.
— Лично я думаю так же. То есть не совсем так же. Есть некоторые несовпадения, но они настолько несущественны в настоящее время, что останавливаться на них было бы просто неразумно.
— Смутно говоришь, Павел Александрович, виляешь что-то. Возвращаясь домой, Рымарев спотыкался в темноте, ругал
про себя дурацкую привычку семейских наглухо закрывать ставнями окна домов по всей улице ни лучика света. Так недолго и шею сломать. Вообще тут шею сломать довольно просто. Белозерова поколебали слова Максима. Не очень-то вяжется с его характером. Уж не стоит ли за его колебаниями что-то более существенное, например, новые установки руководства или еще что-то?
Дома, в тепле избы, опасения и подозрения исчезли сами собой, а позднее, на работе, он и вовсе позабыл о ночном разговоре. Колхозники заканчивали обмолот хлеба, и он все время жил на полевом стане. О Лифере ему напомнила Настя. Белозеров просил ее передать, чтобы он немедленно выехал домой. В три часа дня в сельсовете состоится суд над Лифером.
Не хотелось Рымареву ехать на этот суд. Под всякими предлогами откладывал поездку до вечера. Подъехал к сельсовету в потемках. На крыльце толпился народ, сельсовет был битком набит. Рымарев стал протискиваться к двери, но на него зашикали. Остановился на пороге, прижатый к косяку. Все в сельсовете стояли, Рымарев не видел ни судей, ни подсудимого, их заслоняли затылки мужиков. Приглушенный говор, шепотки, шиканье все вдруг стихло, и в зыбкой тишине медленно, с внушающей страх торжественностью зазвучал четкий голос:
— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики народный суд Мухоршибирского района Бурят-Монгольской АССР в составе председательствующего судьи Филиппова Якова и двух народных заседателей, Гомзякова Спиридона и Антонова Ивана, рассмотрев в открытом судебном заседании уголовное дело по обвинению Овчинникова Лифера Ивановича по третьей части шестьдесят первой статьи Уголовного кодекса, ознакомившись с материалом дела и заслушав показания обвинителей и свидетелей, находит: