Разведчики 111-й
Шрифт:
Иван Зайцев, возглавлявший дозор, доложил, что за поворотом дороги две небольшие лесистые сопки. Откуда-то из-за них и ударили минометы.
Рота разделилась на взводы и попыталась прощупать эти высоты. Что на них? Оказалось, что повсюду, где ни попробуй, плотная оборона противника. Был ранен Зайцев.
Тогда, разбившись на мелкие группы, рота пошла в обход сопок, стала нащупывать другие пути. Но всюду разведчики наталкивались на встречный огонь и отходили.
Да, долго отступали немцы. А теперь, стянув всю живую силу и технику на небольшой плацдарм, отчаянно защищали свой последний рубеж. Дальше отступать было уже
Наступило утро 13 марта. Еще с ночи разведчики Покрамовича были направлены в один из батальонов 396-го стрелкового полка, глубоко вклинившегося в оборону немцев. Он так вклинился, что оказался почти отрезанным: только узкая перемычка связывала его с полком. Но ведь шел 45-й, а не 41-й год, когда несколько просочившихся в тыл автоматчиков могли посеять панику: «В кольце!!!»
Теперь окружения не боялись — ни в штабах, ни в окопах. Батальону было приказано продолжать наступление, а добыть необходимые сведения о противнике командование поручило разведчикам Покрамовича.
Всю ночь лазили они по сопкам, перерытым траншеями, опутанным колючей проволокой, заваленным деревьями. Только противопехотных мин не было: их не успели поставить. Но и без мин пришлось так, что хуже некуда. В завалах, в рытвинах, воронках немцы выставили пулеметы, и до главного оборонительного рубежа противника добраться никак не удавалось. То и дело разведчики в потемках нарывались на засады и уходили, прикрывая свой отход гранатами.
К утру взяли «языка». И опять не повезло: «язык» оказался каким-то бестолковым и насмерть перепуганным резервистом, попавшим под тотальную мобилизацию.
— Гитлер капут, krieg kaput, — бормотал он, и толком от него ничего добиться было нельзя: он не знал даже приблизительного состава своей роты.
— Всех уже похоронил, ублюдок, — сплюнув, сказал Покрамович. — И откуда такая мразь берется? Ладно. Попробуем раскусить их иначе.
Иначе — это была разведка боем. Все средства уже испробовали, ничего другого не оставалось.
На рассвете Покрамович повел своих «соколиков» в атаку. Они рассыпались цепью по склону и, прячась в рытвинах, воронках и ветвях поваленных деревьев, начали спускаться к подножию сопки, чтобы потом рвануться на новую высоту. Сейчас, по прямой, она была совсем рядом — крутая, заросшая кустарником. Разглядеть, что в нем, было невозможно. Но оттуда разведчиков заметили. И тут…
Видно, высмотрел немецкий снайпер Покрамовича и определил в нем командира. И не промахнулся, будь он проклят…
А дальше… Завязался бой. Сначала короткий, яростный. Бешеным огнем встретили разведчиков немцы. Рота отошла, и тогда по раскрывшейся обороне врага ударил батальон. Когда первые советские солдаты ворвались на высоту, разведчиков среди них не было. За гребнем своей, уже покинутой батальоном сопки, у тех самых окопов, из которых уходили в поиски ночью, стояли они вокруг своего командира, лежавшего на земле.
Шел дождь. Он смыл кровь со лба Покрамовича. Смуглое лицо капитана бледнело и будто отмывалось после долгих трудов войны.
Как сегодня понять, что случилось в тот день? Но разведчиков никуда больше не вызывали, никуда не посылали, ни о чем не спрашивали. Когда наконец перемычка,
Там, на окраине городка, близ леса, по склону над шоссейной дорогой, стояли бараки лагеря советских военнопленных. Отступая, немцы угнали их. Ветер гулял в разбитых окнах опустевших бараков, на полу валялась прелая солома. Но тихо здесь было, покойно. Никто не заглядывал в это мрачное место, да и кому охота лезть высоко от шоссе? На войне солдат лишнего шагу не ступит. Он уже нашагался…
В таких безлюдных местах, на фронтовом отшибе, старались останавливаться после своих нелегких дел разведчики. Так уж вышло, что за годы войны прочно утвердилось за ними громкое имя — «лихие разведчики», и по-своему, чего, пожалуй, не подразумевалось в газетных статьях и приказах, толковали его двадцатилетние парни. Для них лихой — это значило не только бесстрашный, но и неунывающий, развеселый рубаха-парень, которому все — трын-трава. А не всегда получалось быть веселым. Чаще случалось наоборот. Вот и избегали они посторонних глаз, чтобы не показывать, будто, несмотря ни на что, ты все же «лихой».
Каким угодно могли знать в дивизии Лыкова. Но никогда никто, кроме своих, не мог увидеть, как плакал Гордей. Плакал он как мальчишка, навзрыд.
— Димка, Димка… Ну что же ты наделал? Ведь мы бы сами… Зачем ты-то полез? — без конца повторял он и взрывался: — Да потише нельзя? Что они душу пилят?!
Это за стенками барака строгали гроб.
Всегда сдержанный, спокойный Павлов с красными опухшими глазами утешал Лыкова. А Вокуев ходил от одного к другому:
— Ведь это все я, я виноват! Видел я, как этот гад целится. И — не успел… Не успел! Только вскинул автомат, а он уже выстрелил.
— Ладно, Яшка, — говорили ему. — Что теперь сделаешь? И не видел ты ничего. Так всегда кажется, что можно было смерть отвести.
— Вы не видели, а я видел! Все я виноват! — снова говорил он и только бередил живую рану.
Разведчики знали: Вокуев точен в своих словах. Он никогда не станет утверждать того, что ему только лишь показалось, и если говорит, что видел, как целился враг, значит, так оно и было. Видел! А ударить из автомата не успел. Это тоже правда, и ничего тут не поделаешь.
Но если видел он, то, значит, видеть мог каждый, должен, обязан был видеть! Вот этот мой товарищ, что сейчас сидит рядом и трет, трет свой автомат. И этот, что взялся за гранаты и перевинчивает надежные запалы. И этот, перезаряжающий магазин свежими патронами. И прежде всего я сам — чего же на других валить?! Не увидел… но в следующий раз!
И вот сейчас, в этом заброшенном бараке, где у входа на свежеоструганном столе лежал убитый Покрамович, в сердцах людей горе уступало тому чувству, которое называют ненавистью к врагу. Да, они все-таки были лихими разведчиками! Знали свою силу, готовы были всегда к бою и в эти минуты желали только одного: драться, драться до самозабвения! Не поиска — своего привычного дела — хотели бойцы. Нет, не осторожный, крадущийся шаг нужен был сейчас им, не ползком в мертвенном свете ракет. Подняться в рост, в атаку, когда полыхнут взрывы в лицо, захлестнет волною собственное «ура», чтобы голову поднять не могли, гады!