Разведка боем
Шрифт:
— Ну да, — сказал комендант.
— Умножаем на семнадцать, получаем… около ста рублей, верно?
— Девяносто семь рублей пятьдесят восемь копеек, — мгновенно ответил комендант. Заранее посчитал, или у него талант устного счёта?
— Одеяла можно купить без проблем? Такие же одеяла?
— Да, это не дефицит, — подтвердил комендант.
— Тогда лучше поступим так: вы купите новые одеяла, только и всего. Без бумажной волокиты. И вам, и мне будет удобнее, — и я достал из потайного кармашка четыре сиреневые купюры.
— Это годится, —
— Пустое. Какие счеты между советскими людьми.
Он спорить не стал. Пробормотал только «свечку поставлю».
Мы почистились, елико возможно. От огня были далеко, а сажа и в волосах, и на одежде, и везде.
И пахли мы… Как во сне.
Всё. Домой.
Лиса гнала быстро. Утро же. И в половине шестого мы были дома. В Сосновке.
Девочки пошли к себе. Мыться, переодеваться. А я в душ. Снова, снова и снова. Постричься, что ли, под Котовского?
Но после пятой помывки стало поприличнее. Я пах полынью, парижский дезодорант, горький и стойкий, обещал суточную свежесть. И оделся элегантно и с шиком, прямо хоть сейчас к английской королеве. Но не зовет пока английская королева Чижика из Сосновки. А как бы звучало: сэр Чижик!
Я поднялся в кабинет, поработал с бухгалтерией. Приход, расход… Есть идея.
И тут пришли девочки. Тоже мытые-перемытые, розовенькие, как поросята на новогодней открытке.
У них тоже появилась идея. Во многом совпадающая со мной. Во многом, но не во всем.
Пообсуждали. Поспорили немножко.
Зазвонил телефон. Это Андрей Николаевич по нашу душу едет. Понятно, ЧП случилось. Крупное ЧП. Хочет поспрашивать непосредственных свидетелей.
И мы стали ждать. За чаем.
— Я тогда хотела спросить, до пожара… — начала Надежда. — Ты в самом деле видел Маришку?
— Конечно.
— И ты с ней выступал?
— Нельзя сказать, что выступал. Репетировал, это было, — я снял с полки семейный альбом, раскрыл, нашел фотокарточку. — Вот, смотрите, это мы с Вереш на репетиции.
На фотографии я франт франтом, но явно подросток, сколько мне было? Шестнадцать. А Маришке двадцать три. Одета а ля Кармен, была такая задумка. Сначала она поет, а я за роялем, а потом встаю, и начинаем петь дуэтом.
— А ты почему никому не рассказывал тогда? В школе то есть?
— Зачем? Если бы номер удался, все бы увидели. А раз сорвалось, то и сорвалось, о чём рассказывать? Ну, и переживал немного. Даже много переживал.
— Ну и как она?
— Контральто. Приятное. Эстрадное, не оперное.
— Нет, вообще…
— Ну откуда я знаю? Мы только на репетиции виделись. В октябре.
— Ты ж говорил, Новогодний Огонек.
— Так его в октябре и начинают снимать, «Огонек». Но Лапин все изменил.
— А кто такой Лапин?
— Недреманное око и чуткое ухо. Блюститель идеологии, нравственности, высоких чистых чувств. Никакой пошлости, никакой развязности. Петь по стойке «смирно», и радовать публику опрятностью. Мужчинам — короткие волосы, вот как у меня. Женщинам платья не выше колен. И никаких декольте. Брюки категорически запрещены. Высмеивать империализм можно, шутить над святым — кощунство. «По военной, дядя Сэм, не ходи дороге: кто протянет руки к нам, тот протянет ноги». Говорят, он сам сочинил. Может, и сам.
— Не любишь ты Лапина.
— Не люблю, — согласился я. — Но ему и не нужно. Его не для любви назначили.
Подъехала «Волга».
— Папа, — посмотрела в окно Ольга.
Андрей Николаевич был спокоен. Снаружи. А внутри… Думаю, разгневан.
— Ну, рассказывайте, — сел он за стол.
— Тут нечего рассказывать. Было пятьдесят человек, мы видели семнадцать, вот и весь рассказ, — ответил я.
— Пятьдесят один. И две нянечки. Они выводили стариков из огня. Семнадцать вывели. Остальных не смогли, и сгорели вместе с ними, — сказал Стельбов. — У тебя водка есть?
— Есть.
— Неси.
Принёс, долго ли. Я бутылку в холодильник поставил, вот как приехали, так и поставил.
Выпили по пятьдесят граммов. За упокой.
— Идеи есть? — спросил Стельбов. С чего бы это вдруг? Что я ему, тайный советник?
— Две.
— Выкладывай.
— Первое. Узнать, не намечалась ли в интернате ревизия или проверка.
— Ты думаешь?
— Узнать не помешает.
— А вторая идея какая?
— Вы об этом сообщать будете? О пожаре, о жертвах? — ответил я вопросом на вопрос. — По телевидению, в газетах
— У нас о таком не сообщают. Нечего народ тревожить.
— Если народ не тревожится, то он, народ, превращается в население.
— Ну, ну. Допустим, сообщим. Что это изменит?
— Немногое. Но лучше немного, чем ничего. Открыть специальный счет для строительства интерната. Не абы какого, а современного. С противопожарной безопасностью, хорошими палатами, и всем, чем нужно. Вот как бы для себя делали. Поручить строительство студентам строительного института. Под контролем знающих людей, конечно. Люди будут жертвовать. И нашей области, а, может, и всей страны. Кто рубль, кто двадцать копеек. По возможности и посильности. Нет, — не дал я перебить себя, — дело не в деньгах, точнее, не только в деньгах. Дело в причастности и ответственности. А то я говорил с ребятами, те ждут, когда государство их в турпоходы за руку поведёт. Пассивность. Мол, наше дело телячье. Так и в самом деле недолго оскотиниться.
— А вы, значит, строительство возглавите, я правильно понял?
— Нет. Возглавляют пусть комсомольцы из строительного вуза, из университета, с производства. Людей толковых много.
— А вы что, в сторонке постоите?
— Почему в сторонке? В журнале дадим материал, я могу сеанс провести, благотворительный. Но да, тащить воз не будем. Это должно стать народным делом.
— Благотворительность… Слово-то какое вспомнил.
— Слово хорошее, — вступила Ольга. — Творить благо. Это необходимо. Зло творится само, а добро нужно создавать.