Разведка боем
Шрифт:
Шульгин снова появился, разыскав на кухне в дополнение к виски еще и кое-какую закуску.
– Со жратвой тут слабовато, – сообщил он. – Консервы, правда, недурственные есть, как мы во время оно в Елисеевском брали. Колбасы полпалки есть, с килограмм сыра. Три сырых яйца и шесть бутылок пива «Старопрамен». Все. Хлеба йок.
Часы в соседней комнате мелодично, с подголосками, пробили двенадцать. Новиков машинально взглянул на свои часы. На них было четверть одиннадцатого.
– Время местное, – прокомментировал Шульгин. – Давай по первой. За твой титанический успех. Значит, правда – мы теперь покоряем пространство и время исключительно силой разума. Неслабо… – Посмотрел вдруг на Андрея внимательно. – Ты это, сходил бы умылся сначала…
Новиков включил
«Неужели за полтора года я стал таким монстром? Стреляем, стреляем. По людям, как по перепелам. Промажешь – и огорчаешься. Или они все-таки не люди для нас? Живем среди них, едим, пьем с ними, воюем тоже в конце концов ради них же, а людьми не считаем? Сколько я лично уже народу пострелял?.. – Хотел посчитать, но тут же отогнал эту мысль: – А может, и не так страшно все? Кажется, Аммиан Марцеллин писал: «Когда человек много страдает, утешением ему служит целесообразность тех причин, из-за которых он страдает…» Можно сказать, что я страдаю оттого, что приходится убивать людей, о которых я ничего не знаю? Наверное, можно, иначе такие мысли мне просто не пришли бы в голову. А целесообразность?»
Он промокнул лицо махровым полотенцем, налил в ладонь хозяйского одеколона, растер по щекам и шее. Вернулся к Сашке. Тот уже принял грамм сто в одиночку, раскраснелся, бродил по комнате, перебирал пластинки.
– Повторим, сказал почтмейстер… Нет, тут вполне нормально. Если больше ничего не произойдет, точка у нас теперь железная. Можно сидеть в тепле и только команды по радио отдавать, самим руки не пачкать. – Лицо у Шульгина коротко дернулось, и Андрей понял, что сегодняшние дела и Сашке даром не прошли.
Он поставил на диск проигрывателя пластинку. Свой любимый романс «Ямщик, не гони лошадей». Пригорюнился, налил еще по рюмке.
«Напиться, что ли, до упора, до полной анастезии? – подумал Новиков. – Только раньше помыться бы в ванне, переодеться в чистое исподнее…»
– Мы вот сидим сейчас, тепло, уютно, выпиваем, и мне по случаю вспомнилось… – Оказывается, пока он думал о своем, Сашка начал рассказывать какую-то историю. Новиков прислушался.
– Призвали нас в Хабаровске на трехмесячные сборы. Служу. А тут обозначились окружные соревнования по стрельбе. Я назвался. Проверили, говорят, подойдешь. Привезли на какой-то полигон. Под Красной речкой. Со мной еще был такой лейтенант Константинов, кадровый, из кадетов, и училище Верховного Совета кончал. Нормальный парень. Ну, первый день мы отстреляли, прямо с дороги, ни в гостинице не устроились, ничего. Уже вечером какой-то майор из спорткомитета говорит – и куда я вас дену, в гостинице мест нет. Потом, правда, сжалился, позвонил, есть, говорит, генеральский люкс свободный. Деньги имеете – поселяйтесь. Нам что, еще и лучше, оба холостые, десятка не деньги. Действительно, номер – класс. А погода мерзейшая, весь день то дождь, то снег, то все сразу. Мы в пэша, сапоги – насквозь. И набегались… Константинов говорит, давай, раз мы вроде генералов, ужин в номер потребуем. И за телефон. Точно – минут двадцать прошло – стук в дверь. И въезжает тележка. Все как положено, пол-литра, салатики, бефстроганов. При тележке же, заметь, девица! Ну, я тебе дам! Длинная, с ногами и вообще. Смех же в чем – она, когда въезжала, генералов настроилась увидеть, раз люкс. И морду сделала соответственную, и так это, подобралась вся. Тоже небось шансы ловит. А тут мы… Сидим, курим, сапоги хоть и обтерли чуть, но все равно. За сменой ее эмоций очень забавно было наблюдать. Ну, потом разговорились, два рубля на чай дали. Константинов ее за задницу словчился ущипнуть. Звали ее после конца работы в гости заходить, пообещала. И не пришла, зараза… – Видно было, что непорядочность официантки, проявленная десять с лишним
– И к чему ты это рассказал?
– Да так. Вспомнилось. Ковер вот, сапоги твои, и рюмки на столе… А вот как там фраер наш? Чегой-то тихо сидит. Не помер?
– А ты пойди и посмотри, – лениво предложил Новиков.
– Запросто, – согласился Сашка, но сначала произвел некоторые приготовления.
Вид у чекиста был более чем понурый. Шульгин усадил его на массивный стул, обернул шнур вокруг горла, привязал к спинке. И руки затекшие отдохнут, и особо не рыпнется.
– Таким вот образом, братец, попал ты, выходит, к нам в гости. Интересно тебе? – Он заметил, что, несмотря на свое печальное положение, Вадим не сумел скрыть удивления при виде окружающих его предметов, вроде стереокомбайна, телевизора, мебели необычного дизайна. Вообще всей обстановки гостиной, яркого электрического света, устойчивого тепла паровых батарей, приятных запахов.
– Скоро будет еще интересней, – пообещал Сашка, радушно улыбаясь. – Особенно, если затеешь и дальше ваньку валять, господин раскаявшийся прапорщик. Что же это такого обнадеживающего произошло, что ты снова решил на родную контору поработать? А нас с полковником побоку. Подумал и решил, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно? Или как?
Новиков закурил, сцепил пальцы на коленях, зафиксировал взгляд на ушной раковине чекиста. Говорят, такой прием хорошо нервирует пациента. Хотя и без того мандражит парень. Да и правда, на что ему теперь надеяться?
– Давай, земляк, колись, – посоветовал Сашка. – Скажи и облегчи душу. Для начала – как тебя зовут по правде, подлинная должность, и в чем смысл этой вашей хохмочки? Дурацкая ведь затея, согласись. Только вот не надо из себя героя изображать. Как там этот художник, ну, картина «Допрос коммунистов…»
– Иогансон, – подсказал Новиков, стряхивая пепел щелчком пальца.
– Во-во. Была б тут «Всеобщая история искусств», в шести томах, я тебе ее в натуре показал бы. Трогательно, аж мороз по коже. Однако бог с ней, с живописью. Чего ты губы закусываешь, переживаешь, значит? Неужто совесть мучает? Или наоборот, горюешь, что не так мы сидим? Меня бы на твое место, да?
Андрей решил пресечь Сашкины упражнения. Надоело ему напрасное словоблудие.
– Знаете, Вадим, или как вас там… Я действительно не могу понять, как сравнительно умный человек, с образованием, может служить там, где вы. Либо вы циник и мерзавец, либо психически неполноценны. Среди ваших много маньяков, но вы как раз такого впечатления не производите.
Чем-то его Новиков задел или просто внутреннее напряжение стало невыносимым, только Вадим разлепил губы и хрипло спросил:
– А настоящей идейности вы не признаете? Вам такое неизвестно?
Шульгин хлопнул себя по колену, хотел что-то сказать, но сдержался.
– Как же не признавать, признаю. Тех же народовольцев взять. Тоже дураки были, исходно, но хоть мучились, спорили, имеют ли право на теракт идти, и решили, что могут, но только ценой собственной жизни. Царя Александра убили, так или сами сдались, или после ареста вины не отрицали, кололись до донышка. Можно уважать. Да и Плеханов, Кропоткин, Лопатин. Поумнее вас с вашим Лениным были люди, однако от большевизма с презрением отвернулись. Идейность потому что… А вы? Офицер какой-никакой, превратились в дешевку панельную! Человек к вам на переговоры пришел, думал, может, и правда кое-какая совесть прорезалась… Хозяева-то ваши люмпены, сволочь Петра Амьенского, с них взять нечего, а я ж вас живым отпустил, мамаше обещал поклон передать… Стыдно, прапорщик, мерзко…
Вадим зло оскалился:
– Законы классовой борьбы не признают вашей так называемой морали!
– Знаем, и это читали. Но я же обращался к вам как к разумному человеку. Вы действительно убеждены, что в компании с абсолютно безнравственными вождями, опираясь на тупую, распаленную возможностью безнаказанных грабежей и убийств толпу, уничтожив или оттолкнув от себя и так немногочисленную национальную элиту, возможно построить какое-нибудь общество, кроме деспотии древнеассирийского типа?