Развод по-французски
Шрифт:
Меня не пугала встреча с Амелией, это факт. Жена с тридцатилетним стажем, женщина, которой, по моим расчетам, далеко за пятьдесят. На такую незачем наезжать, и от нее какой мне вред? Но я представила сидящих за столом, суровое судилище, обличающее меня на чужом языке. Изабелла — Иезавель. Эдгара, вероятно, там даже не будет. Я была погружена в свои мысли, а отец в это время раздраженно ерзал на сиденье.
— Уже десять минут стоим, — недовольно ворчал он.
И правда, за нами уже выстраивалась вереница машин, негодующие водители высовывались из окон, оглушительно сигналили. Человек в форме подошел к автобусу и, жестикулируя, начал что-то говорить. Шофер огрызнулся: «Passer? Peux pas... demandez mon nom»[127].
Родители не переставали удивляться происшедшим в нас переменам, говорили, например, что я и одеваюсь по-другому. Конечно, у меня было несколько новых платьев, но мне казалось, что я ношу почти то же самое, что и раньше, разумеется, с учетом климата. Мне чудилось, что у себя за спиной я слышу их шепотки:
— Интересно, Рокси почти такая же, но Из сильно изменилась, — будто бы говорил отец.
— Все правильно. Из молоденькая и еще будет меняться. А вот Рокси всегда одинаковая, несмотря на беременность и неприятности.
— Она выглядит такой... Я имею в виду Из...
— У французов есть хорошее слово — soign'ee[128]. — Это встряла Джейн, она немного знает французский.
— Никак не ожидал увидеть ее такой, — продолжает отец. — И как вы это объясняете?
— Из всегда была модницей. А здесь модно быть soign'ee (слова Марджив).
— Она похожа на звезду британского порнофильма. Очаровательная мордашка, волосы зачесаны наверх, в строгом черном костюме. Служит нянечкой, с детьми сурова, — говорит Роджер (на самом деле это говорил Ив).
— Не знаю, не знаю, — задумчиво отзывается Честер. — Британских порнофильмов не видел.
По их взглядам я чувствовала, что они думают, будто я прирабатываю на стороне, может быть, снимаюсь в порнухе. Они смотрели на меня с загадочным, подозрительным, ожидающим видом, словно мои наряды, ухоженность и странные французские фразы — все это понарошку, а вообще тут что-то не то.
Рокси презирает блошиные рынки. По ее мнению, это воплощение торгашеского духа, причем гигантского масштаба, который мы и представить не могли до нашего приезда во Францию. Я думаю, что Америка в силу своей короткой истории просто не успела накопить такого обилия предметов, многие из которых к тому же на редкость безобразны. Хотя должна признаться, что глаз начал привыкать к бесконечным бронзовым пантерам, гипсовым купидонам, десятки раз перекрашенным тарелкам, дверным петлям, матрасам, джинсам, зеркалам, которые сотнями сдирали со стены над камином по всему Парижу, мраморным бюстам, порванным холстам, канделябрам, медальонам, эстампам семнадцатого столетия (специальность Эймса Эверетта), декоративным лампам, вещам, которые стоят тысячи долларов и ни одна меньше тридцати франков. Я давно оцениваю все франками.
Родители вряд ли знали, как им реагировать на это изобилие — восторгаться? негодовать? Или принимать с тем смешанным чувством, которое позволяет оценить виденное беспристрастно? Одно ясно: ничего подобного в Калифорнии не найти. Так французы относятся к Лас-Вегасу: говорят, что там приятно провести время, но французского Лас-Вегаса устроить не хотят. Мы с Рокси видели удивление наших родителей, бродивших по бесконечным рядам с африканской резьбой, тысячами разнообразнейших ваз и статуэток. Мне близка мысль о том, что вещи не умирают, а продолжают жить, пусть после починки и реставрации, обретая тем самым бессмертие, но Рокси — против, потому что они напоминают об умерших владельцах. Она
— Вещи должны сами уходить из жизни, — сказала она.
Марджив согласилась с ней, но Честер возражал, говоря, что вещи хранят прошлое и благодаря им прежние их владельцы как бы оживают. Я с удовольствием наблюдала, как они прогуливаются по рынку — настоящие американские туристы — и болтают о пустяках. Это был прекрасный день для всех нас, ненадолго забывших и о неприятном завтрашнем обеде, и о болезненной процедуре международной тяжбы из-за картины, и, конечно, не подозревавших ни о будущих разочарованиях Рокси, ни о трагедии, ни о смерти.
— Можно понять французов, собирающих весь этот хлам, — сказала Марджив. — Они ведь так много воевали. Когда все теряешь, каждая вещица становится ценной. — Рокси рассмеялась, но в ее смехе угадывалась горечь. В конце концов Марджив первая сделала покупку — маленькую брошь с портретом Шарля де Голля. Чудной сувенир, зачем он ей?
Пока мои обедали, я поспешила в лавку Г. Мартина. Я была рада отлепиться от них на время и побыть наедине со своими мыслями о предстоящей встрече с женой Эдгара. Я сознавала, что чересчур драматизирую ситуацию, воображая тяжелую сцену публичного осуждения, горькие упреки оскорбленной жены, низкое негодование Эдгара, сделавшего вид, будто между нами ничего не было. Ожидание страдания ранит сильнее, чем само страдание. Мне виделись растерянность родителей, насмешливая издевка Рокси, досада Сюзанны. И в центре всех воображаемых картин вставала холодная отчужденность бывшего возлюбленного. Мысль о том, что он не любил меня так, как я любила его, усугубляла мое состояние и обостряла предчувствие неизбежного конца — если не завтра, то все равно скоро.
Против этого пораженческого настроения активно восставала другая, воинственная сторона моей натуры. Я приняла решение не сдаваться, пока шла по дорожкам рынка, а Рокси, Джейн и родители, заказав «наборы» по шестьдесят восемь франков в ресторанчике «Перикола», дивились мягкости барашка, сочности белой фасоли, умеренности цен и радушию официанта — что бы ни говорили об официантах. Вегетарианка Джейн взяла tourte au Maroilles и crudit'es[129].
— Конечно, я помню вас, милочка, — сказал торговец. — Надеюсь, ваша супница скоро попадет ко мне в руки. Вещица дорогая, так что готовьтесь. Я вам позвоню через пару дней.
— Ничего, деньги я раздобуду, — сказала я. Мне еще не был ясен механизм мошенничества, иначе я предупредила бы миссис Пейс.
Возвращаясь домой, мы затеяли в автобусе горячий громкоголосый спор. Марджив и Честер, всю жизнь шикавшие на нас, очевидно, думали, что их не поймут, так как они говорят по-английски.
— Я считаю, что картину надо снять с продажи, свернуть в трубочку и просто положить в наш чемодан, — начала Марджив срывающимся от волнения голосом. Очевидно, что-то расстроило ее на рынке. Честер и тот посмотрел на нее с удивлением. — Кто нас остановит? Просто пойдем в аукционный дом и возьмем ее, — продолжала она. (Я и сама думала таким путем спасти нашу «Урсулу».)
Честер был в растерянности, Рокси нахмурилась.
— Это повредит мне. Я не собираюсь становиться преступницей. Мне здесь жить.
— В конце концов не погонится же Франция за нами. Или Изабелла может привезти ее.
— Я не собираюсь возвращаться домой, — возразила я.
Теперь все накинулись на меня. «Не собираешься? А когда у тебя выйдут деньги? Кончится разрешение на работу?.. И вообще — почему, почему?» Рокси будто бы одобряла, что я вызвала огонь на себя.
— Мне начинает нравиться здесь. Я узнала кое-что о Европе, учу французский и думаю продолжать.