Развод. (не) наша дочь
Шрифт:
— Там, солнце, денег у меня не было так много, как есть у…
Она замолкает, явно не зная, как обозвать Давида. После всего, что ей вчера довелось узнать, видимо, она решила, что врать внучке про дядю неправильно. Но тогда как? Я, честно говоря, и сама не знаю.
— В общем, тут у нас возможностей больше, мышка. Ты гля, какой холодос. И колбаса тут, и сыр… бушь?
Я бы подслушивала дольше, если бы не услышала шаги на лестнице. Так что решившись, вхожу на кухню, желая всем доброго утра.
На столе, за которым сидит Ника, стоит тарелка с горой сырником.
— Утра, — кивает Наталья. — Я тут похозяйничала, если вы не против. Ника проснулась голодной, а вы все спали, я не стала будить.
Наверное, в этот момент я должна поставить этой женщине одну галочку за, потому что у нее была прекрасная возможность взять Нику за руку и уйти с ней, куда глаза глядят. Но тут я вспоминаю, что идти им вроде как некуда, а тут «гля, какой холодос». Кстати, откуда продукты взялись? Вчера, когда я делала заказ в приложении, холодильник был пуст. Получается, заказ был сделан ночью? Потому что курьеров вечером я не видела. Ужинали мы пастой из ресторана.
Наталья собирается сказать что-то еще, но в этот момент в кухню заходит Давид и она благоразумно замолкает. Отходит от плиты, рядом с которой стоит кофемашина и молчаливо ждет, пока сын сделает себе чашку эспрессо. Воздух в кухне сгущается. Даже я не рискую что-либо спрашивать, замечая, в каком взвинченном состоянии находится Давид. Он забирает чашку, отключает кофемашину, и даже не глядя в сторону матери, собирается выйти из кухни, но останавливается из-за Ники — единственной, кто набрался смелости к нему обратиться.
— А сырники? Кофе вреден по утрам.
Понятия не имею, откуда она это знает, но ее замечание вызывает во мне улыбку. Давид останавливается, подходит к дочке. Я вижу, как дергается Наталья, словно собирается ее защитить, но я перехватываю ее взгляд и мотаю головой. Знаю, что Давид не навредит Нике. Стоит только вспомнить, что он все бросил и прилетел… да и потом так рьяно ее отстаивал, что я и представить не могу с его стороны какое-то другое отношение к ней.
— Сырники? — переспрашивает.
— Ага… мы с бабушкой готовили. Она жарила, а я тесто… пилила?
— Лепила, — исправляем одновременно с Натальей.
— Ну раз пилила тесто, посмеивается Давид и все-таки берет сырник с тарелки.
Я вижу, как вытягивается лицо Натальи. Она явно не ожидала, что сын станет есть ее стряпню, но надо отдать ей должное, наготовила она и впрямь много.
На толику секунды я чувствую себя здесь лишней. То, как Ника и Наталья ждут, пока Давид попробует сырник и вынесет свой вердикт, выворачивает наизнанку душу. Даже я замираю и жду, что скажет, хоть и я не имею к этим сырникам совершенно никакого отношения. Я даже не знаю, как их готовить. Умею многое, но вот такое простое блюдо никогда не получалось.
— Вкусно, Ника, — намеренно подчеркивает обращение.
Вижу, как сникает Наталья. Не хочу испытывать к ней добрых чувств, но в этот момент мне ее жаль. Не знаю, в каком возрасте она родила Давида, но мне кажется, что очень
Давид выпрямляется. Стаскивает с тарелки еще один сырник и, щелкнув по носу Нику, выходит из кухни.
— И вы попробуйте, — говорит Наталья. — Правда вкусно ведь… я старалась.
Подхожу к столу, потому что вижу, что и Ника ждет. Беру сырник, откусываю. Правда, сконцентрироваться на вкусовых рецепторах не могу, потому что вижу на руке Ники, чуть выше кисти синяк. Он едва заметен, и я бы наверняка не увидела, если бы Ника не выгнула руку, но теперь… Я его вижу и кусок сырника застревает у меня поперек горла.
— Что это? — перехватываю руку Ники.
Вижу, как вытягивается лицо Натальи, а Ника пытается вырвать руку и спрятать ее за спину. Прикрыв веки, молчаливо ору на себя за то, что за беготней с анализами и больницами я совсем забыла о тех синяках, которые увидела у Ники в первые дни. Они очень быстро стали незаметны, и я попросту забыла об их существовании, но теперь.
— Откуда они у тебя, Ника? — присаживаюсь перед дочерью и заглядываю ей в глаза.
Глава 36
— Отпусти! — Ника шарахается от меня, как от прокаженной.
Вырывает руку, спрыгивает со стула и бежит прятаться за бабушкой. На дикий визг прибегает и Давид. Останавливается в дверном проеме, смотрит сначала на меня, затем на мать и на Нику. Сдвигает брови к переносице.
Повисает гнетущая тишина. Ника жмется к Наталье, у меня разрывается сердце, а Давид, кажется, теряет терпение, потому что вместо слов делает решительный шаг к матери.
— Не надо, — цепляю его за руку. — Не здесь и не сейчас.
Кивает, хоть и по-прежнему сопротивляется, собираясь подойти к матери. С силой надавливаю ему на грудь, толкаю. Наконец, почувствовав ослабление, выдыхаю и вывожу Давида в коридор, хотя саму при этом трясет. Хочется добраться до Натальи и скрутить ей шею, но нельзя. Если даже в такой ситуации Ника бежит к ней, то работа нам предстоит не просто сложная, а невероятно длительная и трудоемкая.
— Что случилось? — интересуется Давид, и я вдруг понимаю, что он не знает.
Когда вошел, увидел только то, что Ника спряталась от меня за спину «бабушки». И о причине он и не подозревает. Так что чтобы не вызвать новую волну гнева, я предлагаю выйти на улицу. Там, если что, у меня будет больше места для маневров, если он вдруг посчитает нужным сиюминутно «расквитаться» с матерью.
— Когда только Нику привели, в больнице на ее теле были обнаружены синяки. Небольшие, словно следы от пальцев. Я тогда не придала этому особого внимания, поскольку заметила родимое пятно. А теперь… сегодня я увидела синяки на ее руках, при том, что вчера их не было.