Реальность и мечта

Ульянов Михаил Александрович

То, что разыгрывалось на сцене в те годы, было мистерией, наподобие религиозных праздников у католиков. Они играют, ритуально повторяя сценки из Библии, сюжеты, оторванные от истинной жизни, от конкретных людей, но освященные церковью и навсегда затверженные в малейших деталях, в любом своем повороте.

В советской действительности вообще было немало таких ритуальных игр всерьез, например игра в бригады коммунистического труда. Вот и мы, вахтанговские актеры, были распределены по бригадам комтруда завода «Динамо». Я попал к бригадиру Борису Козину. Боря, кстати, хитрый мужик, хоть и играл, как все, в «коммунистический труд», но «помнил свой кисет»: пользуясь моим «членством»

в своей бригаде, пробил себе и гараж, и холодильник, — он меня науськивал, чтобы я ходил и все это клянчил у директора завода, так как был к нему вхож. А как же иначе, если тогда все приходилось доставать. И не один Боря был таким. Он не лучше и не хуже других — жил нормально.

Ну а наша, так сказать, витринная жизнь в бригаде коммунистического труда заключалась в том, что мы, артисты и рабочие, делились друг с другом своими делами и достижениями. Я им про театр рассказываю, они мне — про выточку деталей. Хотя им до смерти тоскливо слушать про театр и про то, как я играю, и мне тоже не намного веселей вникать в процесс выточки деталей.

Конечно, я должен был показывать бригаде все свои работы в театре и кино: «Вот, ребята, что я сделал». Кинокартины привозили прямо на завод, а на спектакли бригада шла в театр. Смотрели они и «Человека с ружьем», где я играл Ленина жесткого, угрюмоватого, сосредоточенного. А после спектакля мой бригадир, отечески взяв меня за плечо, сказал:

А Владимир Ильич был другой.

Какой же?

Он был мягче, — убежденно сказал Козин, человек лет на пятнадцать моложе меня, но уже до мозга костей нашпигованный «правильным» знанием.

Так, начиная с детсада все советские люди, не отягощенные излишним знанием или хотя бы любопытством, были пропитаны партийной пропагандой, партийным искусством, партийной школой. К тому же — и это тоже находилось на уровне подсознания — он, Боря, был рабочий. Мало того, рабочий передового завода «Динамо», к тому же главный бригады коммунистического труда. А я — всего лишь интеллигент, актер, да еще как бы отданный в его бригаду на воспитание. Вот он ничтоже сумняшеся и воспитывал меня.

Так заморочили народу мозги. Ленин был мягче, добрее. Теплее. Одним словом, «самый человечный человек».

Была на этом втором этапе Ленинианы еще одна едва ли перспективная тенденция. Образ вождя начал дробиться, искусственно осовремениваться в ряде пьес, спектаклей и кинофильмов. Драматурги приспосабливали своего героя к текущим нуждам и ситуациям в производстве, науке, искусстве, экономике — словом, к решению мелких тактических задач, будто бы несли в массы лозунг «Ленин и сейчас живее всех живых!». От этого страдали цельность, масштаб исторической личности и в то же время ее достоверность.

Третья линия Ленинианы возникла лет за двадцать до падения советской власти и поначалу никак не могла пробиться к зрителю. Она выросла из огромной тяги отечественных художников к документальной литературе, к хронике в кинематографе, к публикации документов и мемуаров времен революции, Отечественной войны с учетом выросшего исторического сознания зрителя и читателя. Поэтому авторы в кино и театре начали вводить в свои произведения неизвестные или малоизвестные факты из жизни Ленина, иллюстрировавшие его борьбу. Они ввели его соратников, помощников, людей его окружения, причем уже не в качестве вспомогательного фона или человеческого материала, на который лишь проецировалась мысль Ленина, а в качестве полноценных партнеров, истинных друзей, деятельных, сильных, богатых человеческих натур. Это потребовало большего усложнения текста для роли Ленина. Содержание ее теперь в основном опиралось на тексты ленинских работ

и выступлений, что потребовало от зрителя определенной подготовки, знаний, кругозора, а актеру дало возможность сосредоточить свое внимание на внутренней жизни Ленина, на его мышлении.

Приблизительно в то же время я встретился с ленинским образом как актер и утвердился в мысли, что Ленина нельзя сыграть. Можно художественными средствами показать какую-то грань его деятельности, какую-то часть его характера. То есть в силах актера донести до зрителей свое представление о Ленине, свое понимание его, но не более того. Ведь даже те, кому приходилось лично знать Ильича, со своих позиций рассказывали о нем много противоречивого. Каждый из них имел свое впечатление об этом человеке, что, конечно, зависело от определенных моментов в жизни, когда происходили их встречи.

Вот, например, мы привыкли к тому, что, возвратившись из эмиграции в Петроград, Ленин был в кепке, но исторически достоверно, что он был в шляпе-котелке. В кино и спектаклях в период пребывания в Разливе, а затем в ночь Октябрьского восстания обычно изображали Ленина с усами и бородкой, хотя известно, что он, скрываясь от агентов Временного правительства в облике рабочего Сестрорецкого завода Константина Петровича Иванова, был побрит и загримирован. Да, многие мифы о вожде были канонизированы при советской власти. Поэтому даже очевидцы событий начинали путаться, был ли Ленин на броневике в феврале 1917 года с кепкой в руках.

Мне кажется, искусству не следует гнаться за протокольной точностью исторических персонажей. Но, с другой стороны, домысливать за них что-то правильное, с точки зрения драматурга, режиссера или актера, — это значит подменять реальность своими представлениями о мире и людях, о ходе времен и событий.

Пожалуй, торжество такого подхода к ленинскому образу началось в 1968 году с выхода фильма режиссера Юлия Карасика «Шестое июля» по одноименной пьесе того же Шатрова. Там в роли Ленина выступил Юрий Каюров. В этой ленте нет никакой облегченности, никаких умилительных подробностей из быта Владимира Ильича. Взяты сложные обстоятельства — одинаково тяжелые и для страны, и для революции, и для Ленина. В их понимании единственно верным компасом для художников служили документы, которые давали возможность ничего не домысливать и не приукрашивать.

А актерскую заслугу Каюрова я видел в том, что в фильме он не делает ни малейшей попытки сыграть Ленина, Каюров не стремится к воспроизведению жестов, походки, голоса реального вождя. Зато он сосредоточен на внутреннем состоянии Ленина в моменты принятия решений. И потому все, что совершается им, покоряет серьезностью. По его лицу, по разговорам, которые он ведет по телефону, по выступлению с трибуны зритель понимает, что в эти минуты решается судьба государства: на его глазах лидер компартии принимает единственно правильные решения, спасающие завоевания революции.

Несомненно, Каюров рисковал, играя Ленина в непривычной для зрителя манере. Актеру, идущему вперед в развитии образа, всегда приходится преодолевать не только выработанные годами приемы игры, но и естественные штампы зрительского восприятия. Тем не менее Каюров отказался от срисовки своего героя с привычных актерских клише — этаким добреньким, улыбчивым человечком, и, на мой взгляд, не потерял, а выиграл от этого.

Две серьезные работы в роли Ленина были и у меня. В театре это спектакль «Брестский мир», поставленный Робертом Стуруа по пьесе Михаила Шатрова. И фильмы, тоже по шатровским сценариям, снятые на телевидении к 1970 году, то есть к столетию со дня рождения Ленина, а показанные… через двадцать лет.