Реальность и мечта
Шрифт:
грубоватой внешности он был глубинно интеллигентным человеком, мягким и добрым. Жаль, что в кино его использовали, загоняя в определенный типаж, и тем самым ограничивали, укорачивали амплитуду его творческих возможностей. Его талант лучше проявился в театре, но там у актерской работы мотыльковый век. И только кинопленка способна надолго сохранить свет отлетевших дней.
Когда бы ни зазвучала песня «Комсомольцы-добровольцы», мне всегда вспоминаются съемки в настоящей метростроевской шахте, спуск в нее в какой-то бадье, стрекот кинокамер в колдов- ски прелестных весенних Сокольниках, дух дружбы и доброжелательства, который царил в нашей группе. Спасибо кино. Оно сохранило нам и лично мне товарищей наших. И Петю Щербакова. И Леню Быкова.
Сегодня
Товарищескую, добрую рабочую атмосферу нелегко создать на киноплощадке. Ведь это временное содружество: съемки закончатся, и группы больше нет. Но порой благодаря организующему влиянию режиссера, особому его дару объединять людей и создавать между актерами приязненные отношения зародившаяся во время киносъемок дружба остается надолго.
Творческие отношения — область сложнейшая и болезненная. Туг сталкиваются обнаженные интересы. И если у режиссера нет выдержки, терпения, такта, не хватает ума и человеческой мудрости, то столкновения во время работы неизбежны. Но вот что я заметил в бытность свою в театре и в кино: конфликт никогда не приводит к победе. Чем он ожесточеннее, тем меньше творческих «завоеваний». Недаром Феллини всеми силами стремился создать на съемочной площадке атмосферу свободную, веселую и легкую. Он- понимал, что актеры как дети: так же обидчивы на грубость, недоверие, окрик и так же благодарны и отзывчивы на одобрение, похвалу, добрый совет и щедрость. А Ингмар Бергман, тоже великий режиссер и человекознатец, говорил так: «Приходя на студию или в театр, постоянно говорю себе, что мой желудок, моя головная боль или мое настроение не имеют значения. Имеет значение только работа. Когда душа не знает покоя (а у меня всегда было неспокойно на душе), необходимо быть очень осторожным и точным. Я знаю по собственному опыту, что происходит самое худшее тогда, когда тебя охватывает ярость. Это очень опасный момент для меня и для окружающих. Я хорошо знаю людей, вижу их насквозь и могу сказать нечто такое, что ранит, как бритва. Слова могут полностью испортить отношения с другим человеком и даже уничтожить его. Так вот, мораль моя проста: не делайте этого».
Режиссеры, знающие истинную цену внутренней свободы и раскрепощенности актера, стремятся к комфортной атмосфере на съемках. И наверное, мне повезло с режиссерами кино. Особенно с самым первым из них — Юрием Павловичем Егоровым. Вот кто всегда без предвзятости воспринимал и человека, и мир вокруг него. Все фильмы Егорова — тому подтверждение. Подтверждение тому и его персональная работа с каждым актером.
На киноплощадке, к сожалению, чаще всего репетиции роли проходят наскоро, перед уже готовой камерой, и мало что дают. Если не держать себя в театрально-репетиционном тренаже, то киношная скоропалительность сказывается на актерах довольно быстро. Истина эта общеизвестна, но от этого не легче. Как-то я прочел удивившее меня высказывание знаменитого французского комика Луи де Фюнеса. Казалось бы, что' ему театр, его проблемы: он артист, по сути, одной маски. Она — во всех его ролях и всех его фильмах. Все ясно, все сотни раз сыграно, трюки отточены, характер выверен досконально. И вдруг читаю: «Актер, как пианист, должен играть каждый день. Театр — наши гаммы, публика — неиссякаемый источник энергии, без непосредственного контакта с которой слабеет, а может и вовсе иссякнуть творческий потенциал артиста. На сцене я подзаряжаюсь».
Да, по глубокому убеждению всех театральных актеров, настоящая творческая жизнь немыслима без театра, без сцены, без публики. Но парадокс в том, что без кино у сегодняшнего ар- тисга
В пору «Добровольцев» мы, может, еще не вполне осознанно, но достаточно внятно видели пользу театрального тренажа на примере Леонида Быкова. Он уже был к тому времени опьггным актером Харьковского театра драмы, и этот опыт помогал ему, как спасательный круг. Ясно помню, как импровизировал Леня во время «скоростных» репетиций перед камерой. Он помогал нам, был настоящим партнером, то есть не только сам плыл, но и другим тонуть не давал.
Партнерство и в кино, и в театре чрезвычайно существенно. По сути, твой художественный рост, твое совершенствование зависят от того, с кем рядом ты работаешь: чем крупнее находящийся рядом актер, тем лучше играешь сам. Конечно, работать с ним труднее, но в этой трудности заключена единственная гарантия собственного роста. Но если партнер слаб, то ты можешь почувствовать себя «величественно» и начнешь работать небрежно. А как же: ты же «мастер»!.. Нельзя допускать подобной самоуспокоенности, нельзя трактовать роль приблизительно, иначе послабления повиснут на актерских ногах пудовыми гирями и потянут «величие» все ниже и ниже. Сколько я наблюдал подобных примеров. Нет более жалкого зрелища, чем бессильный и неспособный к трезвой оценке своего положения артист. К счастью, во время съемок «Добровольцев» нам до такого состояния было очень и очень далеко…
Годы молодости. Тот критический период жизни, когда каждый шаг решает судьбу, когда собираешь для него все свои силы. Роль, которую играешь, или фильм, который снимаешь, могут стать первой ступенькой лестницы вверх или началом падения. Жизнь тогда существует между «да» и «нет». Нейтралитета быть не может. И все впервые — как первая любовь.
В конце 50-х годов мне повезло сниматься в картине «Дом, в котором я живу». В картине трепетной, взволнованной и целомудренной. Она имела настоящий, без подтасовки, успех и у нас, и за рубежом. И сейчас, когда прошло так много лет со времени ее создания, она сохраняет свою чистоту и нравственную ценность.
Ее делали Лев Кулиджанов и Яков Сегель — люди, принадлежавшие к особому поколению. Еще будучи молодыми, они уже имели опыт войны, а потому понимали, что значит спокойствие мирной жизни, из чего складывается человеческое счастье. Они снимали картину, как жили, между «да» и «нет». И в этом смысле они были максималистами. Все держалось тогда на максимализме самоутверждения и утверждения жизни. Поэтому было в картине немало эпизодов с особой нравственной эстетикой, которую вряд ли отыщешь в современном киноискусстве.
В фильме есть сцена, когда мой герой, Дмитрий Каширин, читает записку от жены. Жена пишет, что уходит от него, а в это время по радио передают, что началась война… Режиссеры решили, что здесь надо дать крупным планом лицо Каширина, на котором проступает пот, живой пот человеческого напряжения, переживания. Оценят это зрители или нет, об этом тогда не думали. Все должно быть по-настоящему прежде всего для нас, для тех, кто делал фильм. И вот я вынужден был пить липовый чай. Сколько чайников пришлось выпить, сказать не берусь — я просто ошалел тогда от этого чая. Но все получилось, как было задумано.
Актерская судьба в кино зависит от такого количества обстоятельств, что если все время о них думать, бояться их, то и сниматься не надо. Взять кинопробы. Какую беспомощность, неуверенность в себе, даже униженность испытывает актер, которого пробуют на роль. Это тянет за собой спрятанное или явное, но обязательно подлое желание понравиться режиссеру, внешнюю браваду при внутренней неготовности к роли, попытку продемонстрировать сложившееся видение образа, видение, каковым на деле актер еще не обзавелся. Сплошная мука! И режиссер знает преотлично, что кандидат на роль не в курсе его замысла, что он еще не представляет себе, как и что играть, поэтому он, как теленок на льду, разъезжается всеми четырьмя копытцами. Но оба делают вид, что занимаются серьезным делом.