Реальность и мечта
Шрифт:
Роль давалась мне тяжело. Я поначалу не верил себе, стеснялся своей непохожести на Бахирева. Пыжился даже, старался казаться выше, шире, больше. Для этого ходил в башмаках на толстой подошве, носил просторный, расширяющий меня пиджак, задыхался от постоянно торчащей во рту трубки, но продолжал дымить, чтобы хоть этим быть похожим на книжного героя. Это ощущение неполноценности долго меня преследовало, пока Басов в убедительной манере не объяснил мне, что важна прежде всего правда внутренней жизни этого незаурядного человека, что надо бояться лишь любых отклонений от нее. Басов даже показал мне отснятый материал, и в нем я увидел некоторые сдвиги к лучшему, что придало мне недостающей уверенности.
Но
«Каждый должен честно делать свое дело», — часто повторял Бахирев в фильме. Мы старались сделать эти слова лейтмотивом всей роли и всей картины. Но хоть сто раз повтори «халва», во рту слаще не станет. А фильм получил положительный зрительский отклик потому, что в те годы, пожалуй, впервые с экрана заговорили страстно и взволнованно о том, что мешало усовершенствовать нашу жизнь, чему Бахирев объявил войну и к чему призывал людей. Показуха, очковтирательство, приспособленчество, желание сохранить видимость процветания, не заботясь по-настоящему о сути дела, погоня за сиюминутной удачей, из-за нее пренебрежение перспективами, дутые проценты и планы — не стоит думать, что это атрибутика лишь уже ушедшего советского времени. Живи Бахирев сейчас, он тоже нашел бы в современном российском хозяйстве, чему объявить непримиримую войну. Но покажи фильм сегодня, мало кто из зрителей проникся бы пафосом этого противостояния и жизненностью происходящего на экране — ныне бытуют другие ценности. И эстетика кинематографа тоже другая.
Я и фал в разных по художественному уровню фильмах и спектаклях. В одних перед моими героями стояли картонные препятствия, в других — подлинно жизненные. Там, где препятствия были истинными, лучше удавался образ, бысфее находились пути к зрителю, и были они более короткими. Достоинство человека проявляется в противодействии злу и неправде. Пусть не всегда он одерживает победу, но вспомним Гёте: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Кажется, об этом надо говорить, если решился упомянуть о воспитании людей искусством.
Жизнь дарила мне и счастливые встречи, и сложные, и фудные. Жизнь есть жизнь. И на сцене и на экране приходилось всфечаться с истиной и фальшью. Бывало и так, что жизнь сводила и с неприятными людьми. Но если в обиходе с ними удавалось разминуться или совсем разорвать отношения, то на сцене как актер я частенько оказывался в их шкуре. И приходилось сживаться с этим образом независимо от того, нравится он тебе или нет. Ведь стержень актерской профессии — роли. И от того, сколько их и как ты их сыфал, складывается твоя жизнь.
В фильме «Без свидетелей» всего два героя — Он и Она. Ее играет Ирина Купченко, а роль второго персонажа досталась мне и оказалась новой и интересной. Обычно характер лепится или рисуется крупными мазками, определенными красками, сквозь которые проступает сущность человека. Здесь же мне пришлось
Реальность и мечта «проявлять» этот персонаж, словно фотографию. Кто увлечен этим занятием, знает: сначала на фотобумаге не видно ничего, потом появляется нечто, потом что-то более определенное, и вдруг начинаешь понимать, что это абрис лица или фигуры, потом этот
Что-то похожее было и в работе над этой ролью. Притом проявленными должны были быть краски, которые в отдельности ничего собой не представляют, а вот когда собраны воедино, создается личность, характер, тип. Это во-первых. А во-вторых, Он — не совсем моя, что ли, роль. Хотя в какие-то особые рамки я себя никогда не заключал. Но они все же есть, есть границы, через которые переступать не надо, ибо за ними ты не знаешь языка. А в своих владениях всегда хочется быть разным, искать непохожесть в привычном, что-то новое для себя. И мне в этом фильме, при некой таинственности, неоднозначности и «нерас- познаваемости» характера, который рождается на глазах у зрителя, надо было основательно отойти от собственной природы.
Шли поиски необычного для меня грима, несвойственной мне манеры поведения, и я все дальше уходил от себя, чтобы раскрыть столь чуждый мне характер. Сложность была в том, чтобы в экстравагантных, почти фарсовых ситуациях оставаться человеком, а не паяцем, не скоморохом, к чему располагала эта одна из самых трудных моих ролей. Давалась она мне очень тяжко. Ведь этот тип, Он, — актер в жизни, который все время играет. Играет хорошего человека, играет деятельного, играет любовь, А мне, актеру, надо этого «актера в жизни» сыграть — весьма любопытная задача!
Для ее решения от меня требовалось собрать этот образ мелкими мазками, в микродеталях, и при этом следовало добиться острой, выразительной манеры игры. К тому же актерская сущность моего персонажа стала для него маской, которую уже невозможно оторвать от лица. Поэтому естественно, что на многих зрителей первые кадры картины производили, мягко выражаясь, странное впечатление: на экране появляется странноватый, ерничающий, подпрыгивающий господинчик. Даже наедине с собой он выламывается, выкручивается, что-то все время изображает. Например, в сцене, когда Он заходит в квартиру давно оставленной им жены. Вот картинно смотрится в зеркало. Вот деланно сравнивает размер своих ботинок с немаленькими мужскими ботинками, стоящими в коридоре, — лишь потом оказывается, что они принадлежат его выросшему сыну. Вот жонглирует яблоком из находящейся там же корзинки. И, глядя на эти ужимки, многие зрители не понимают этот характер, не принимают, раздражаются, ибо считают, что «актерство актера» идет не от персонажа, а от исполнителя — от меня.
Особенно в начале картины это, вероятно, производило удручающее впечатление. Притом Никита Михалков, который никогда не боялся резких красок и, применяя их, часто добивался и яркости, и четкости — вспомнить хотя бы его блестящую картину «Родня», в которой все так упорно искали этот дурацкий «паровозный гудок» перед каждой рюмкой, — теперь какой-то особенной правды требовал от меня в совершенно фарсовых ситуациях.
Вообще работа с Никитой Михалковым для меня стала большой и серьезной школой. Я снимался у многих крупных режиссеров нашего кино. С каждым приходилось по-разному находить общий язык. С Михалковым было и легко и тяжело, и уверенно и напряженно. Он один из немногих режиссеров, которые особенно точно и тонко чувствуют время. Михалков из другого поколения, нежели я. Может, из-за того, что моложе, он более остро ощущает сегодняшний пульс времени. Впрочем, это естественно. Часто в рабочих ситуациях между актером и режиссером не совпадают взгляды на один и тот же предмет. Отнюдь это не сшибки характеров, а разное отношение, разные точки зрения. В чем-то и у меня были расхождения с Михалковым, но при работе над фильмом я жестко положил себе во всем его слушаться и подчиняться ему как человеку более молодому, а значит, и более современному.