Ребекка (другой перевод)
Шрифт:
Я обняла его за шею и закрыла глаза.
— Я так сильно люблю тебя, так сильно, — пробормотал он.
В первый раз говорил он мне слова, которые я так ждала услышать сперва в Монте-Карло, затем во Франции и, наконец, здесь, в Мандерли.
Он все продолжал целовать меня жадно, отчаянно, все повторяя мое имя. Затем неожиданно отодвинулся и сказал:
— Вот видишь, я был прав. Слишком поздно. Ты уже больше меня не любишь. Хорошо. Забудь это. Я больше не буду целовать тебя.
— И вовсе не слишком поздно. Я люблю тебя больше всего на свете. Но только что, когда ты обнимал
— Ты больше не любишь меня, и вот почему ты ничего не чувствуешь. Для тебя это пришло слишком поздно. Я должен был так обращаться с тобой четыре месяца назад. Я должен был сообразить это. Женщины не похожи на мужчин.
— Я бы хотела, чтобы ты снова целовал меня, ну, пожалуйста, Максим.
— Нет, мы не можем потерять друг друга. Мы должны всегда быть вместе, и между нами больше уже не будет мрачных теней прошлого.
— Как мы может остаться вместе теперь, когда это произошло. В лучшем случае нам осталось провести вместе несколько дней, а может быть, всего лишь несколько часов. Я ведь объяснил тебе, что они нашли лодку с телом Ребекки.
Я уставилась на него:
— И что же они сделают теперь?
— Они опознают тело, и это будет нетрудно.
— Что-нибудь сохранилось от ее одежды?
— Остались кольца на пальцах. После этого все вспомнят о другой женщине, похороненной под ее именем.
— Что же ты будешь делать?
— Не знаю, не знаю.
Ко мне мало-помалу вернулось самообладание, и я стала вспоминать разные забытые уже слова. Так, однажды, во Франции, сидя со мной рядом в машине, Максим сказал: «В моей жизни приблизительно год назад произошло событие, которое сломило меня. Мне нужно было начинать все сначала». На вопрос миссис ван Хоппер он ответил: «Я собрался в путь довольно неожиданно для самого себя». И ее реплика: «Говорят, он никак не может пережить гибель своей жены». А теперь Максим сказал: «Я застрелил Ребекку в коттедже у моря, а водолаз нашел ее лодку и ее тело в каюте».
— Что мы будем делать, Максим, что мы будем говорить? Скажи, знает ли об этом кто-нибудь, кроме тебя и меня?
— Нет, никто.
— А Фрэнк, уверен ли ты, что и Фрэнк не знает?
— Как он мог узнать! Там не было никого кроме меня. И было очень темно. — Он замолчал и опустился на стул, уронив голову на руки.
Я подошла и встала на колени рядом с ним. Затем я отвела его руки от лица и заглянула ему в глаза:
— Я люблю тебя, люблю веришь ли ты мне?
Он поцеловал меня в лицо, затем поцеловал мои руки и крепко прижал к себе.
— Я думал, что сойду с ума, сидя здесь совершенно один и постоянно думая о том, как и когда будет обнаружено мое преступление. Я должен был писать письма в ответ на соболезнования, засыпавшие меня со всех сторон. Заметки в газетах, интервью. Есть, пить и притворяться перед Фритсом, слугами, миссис Дэнверс, которую я не уволил лишь из боязни, что она, хорошо знавшая Ребекку, что-нибудь заподозрит. Фрэнк, скромный и всегда сочувствующий, который говорил мне: «Почему вы не поедете куда-нибудь? Я справлюсь здесь и без вас». Жиль и Би, дорогая, бестактная Би, которая все повторяла: «Ты выглядишь тяжелобольным. Почему ты не хочешь показаться врачу?»
Я крепко держала его руки в своих:
— Однажды я едва не рассказал все это тебе; это было в тот день, когда Джаспер побежал к коттеджу, а ты вошла туда, чтобы найти кусок веревки.
— Да, я помню. Тебе следовало все рассказать мне. Тогда мы были бы вместе все эти долгие дни и недели.
— Ты держалась замкнуто и настороженно, я боялся, что ты несчастна со мной. У нас ведь огромная разница в возрасте. Мне казалось, что с Фрэнком ты чувствуешь себя свободнее и лучше, чем со мной. Ты была всегда боязлива, скована и держалась очень странно со мной.
— Как я могла подойти к тебе ближе, когда знала, что ты всегда думаешь о Ребекке. Как я могла требовать от тебя любви, зная, что в твоей душе царит Ребекка!
— О чем ты говоришь — спросил он, пытливо заглядывая мне в глаза.
— Когда ты обнимал меня, гуляя по саду, или сидел за столом, я чувствовала, что ты всегда сравниваешь меня с Ребеккой и вспоминаешь вашу совместную жизнь. Разве это неправда?!
Он оттолкнул меня и, встав, начал шагать по библиотеке, сжимая и разжимая свои руки.
— В чем дело? Что ты хочешь этим сказать? О боже, неужели ты думаешь, что я любил Ребекку и убил ее любя! Я не только не любил ее — я ее ненавидел. Наш брак с первых же дней превратился в фарс. Она была порочна, отвратительна, насквозь испорчена. Мы никогда не любили друг друга и не были счастливы, никогда, ни одной минуты. Она вообще не была способна испытывать любовь и нежность. Она даже не могла соблюдать приличия. В сущности, она даже не была нормальной. Конечно, она была умна, дьявольски умна. Каждый, с кем она встречалась, был уверен, что она добра, благородна, одарена всеми талантами. Если бы она познакомилась с тобой, вы гуляли бы по саду под руку, она бегала бы взапуски с Джаспером, говорила бы о музыке, живописи и цветах и покорила бы тебя так же, как покоряла всех людей.
Когда я женился на ней, все считали меня счастливейшим из людей. И действительно, она была так эффектна, занимательна, так совершенна, что даже бабушка (в ту пору очень придирчивая к людям) полюбила ее от всего сердца и говорила мне: «У Ребекки есть все главные качества: ум, красота и воспитание».
И я этому верил, хотел верить, хотя где-то в глубине сознания у меня и тогда были сомнения. Что-то такое таилось в ее глазах, что я смог расшифровать лишь значительно позже.
…Вдруг я вспомнила, как бедный, слабоумный Бен говорил мне: «Вы добрая, не такая, как та, другая. Вы не отдадите меня в приют. Та, высокая, тонкая, была похожа на змею».
Максим продолжал шагать взад и вперед и все говорил, говорил:
— Помнишь, как однажды в Монте-Карло я привез тебя в машине на высокую скалу над пропастью и сказал, что захотел вспомнить свое прошлое.
В первый раз я был на этом самом месте с Ребеккой, и здесь она рассказала мне о самой себе такие вещи, которые я никогда в жизни не повторю ни одному человеку. Тогда я понял, что я натворил, на ком женился: «красота, ум, воспитание!..» О, Боже! — он рассмеялся и никак не мог остановить свой истерический смех.