Речь о достоинстве и превосходстве женского пола

Неттесгеймский Генрих Корнелий Агриппа

Женщинам запрещено проповедовать слово Божие, что прямо противоречит Писанию, ибо Святой Дух пообещал им устами Иоиля: «Будут пророчествовать дочери ваши». Ведь в апостольские времена женщины проповедовали публично (Анна, жена Симеона, дочери Филиппа, Прискилла, жена Акилы). Столь нечестивыми оказались новейшие законодатели: презрев завет Божий в пользу своих учений, они объявили женщину, благороднейшую природным превосходством и достоинством, юридически бесправней любого мужчины. Униженные нынешними законами, женщины потерпели поражение в войне с мужчинами и вынуждены уступить победителю; а причина тому — не естественная или божественная необходимость, а привычка, воспитание, судьба и некое тираническое стечение обстоятельств.

Нередко иные люди подкрепляют свою власть над женщинами апелляцией к вере и обосновывают свою тиранию, ссылаясь на Священное Писание

и на проклятие, полученное Евой: «К мужу твоему обращение твое, и он будет господствовать над тобою». Но ведь Христос снял проклятие. В таком случае они процитируют Петра, да еще и Павла: «Жены мужьям своим да повинуются», «Жены в церквах да молчат». Но следует учесть разнообразные формы фигурального выражения в Писании и принятую аффектацию, поэтому противоречие здесь лишь в поверхностном смысле.

Так заведено в церкви: в службе мужчины предпочтены женщинам, как иудеи предпочтены грекам в обетовании. Но Бог нелицеприятен, ведь во Христе каждый человек не мужчина и не женщина, а некая иная тварь. Мужчинам в их твердосердии и в самом деле разрешалось во многом обходить женщин, как некогда иудеям позволялось разводиться. Но женское достоинство оттого никак не ущемляется, и женщины имеют право осуждать мужчин, если они слабы и заблуждаются — ведь сама царица Савская судила мужей иерусалимских. А оправданные верой стали детьми Авраама, то есть детьми обетования, и подчинены женщине, к ним–то и относится завет Господа, сказавшего Аврааму: «Во всем, что ни скажет тебе Сара, слушайся голоса ее».

Настало время возможно короче подытожить наши рассуждения. Мы аргументировали превосходство женского пола по имени, по положению в порядке, по месту, по материи, по великим достоинствам, полученным женщиной от Бога; затем по вере, по природе, по человеческим законам — все это мы подтвердили авторитетными мнениями, соображениями разума и примерами. Увы, мне не удалось сказать столько, сколько осталось не высказанным, ибо взялся я за эту речь не из самонадеянности или заискивания, но руководим долгом и истиной, дабы не уподобиться святотатцу, кто втуне закопал дарованный ему талант, и молчанием своим крадет заслуженные хвалы столь славному полу. Итак, если некто более пытливый, чем я, найдет пропущенный нами веский аргумент, годный для дополнения нашего труда, я буду рад: ибо этот некто вовсе не уличает меня, а помогает мне, и своими дарованиями и ученостью делает наш хороший труд еще лучше. А чтобы не позволить сему сочинению разрастись до огромного фолианта, здесь и положим ему конец.

Письмо Генриха Корнелия Агриппы Максимилиану д’Утремону, советнику Карла Пятого, Цезаря и Императора

Светлейшему мужу Максимилиану д’Утремону, советнику Карла Пятого, Цезаря и Императора, Генрих Корнелий Агриппа желает здравствовать.

Почти двадцать лет, блистательный Максимилиан, утекли с тех пор, как я, получив кафедру в университете Доля в Бургундии, при великом всеобщем восхищении разъяснял во славу божественной Маргариты, государыни нашей, книгу Иоганна Рейхлина «О чудотворном слове», во вступительной же блестящей речи предпослал похвалы оной государыне. Большинство именитейших мужей города, средь коих известный тебе Симон Вернье, декан Дольской церкви и проканцлер университета, уговаривали меня в то время посвятить властительнице какое–нибудь писанное сочинение. Настойчивыми просьбами и письмами напоминали они и настаивали, будто сочинением таким я добьюсь весьма немалой благосклонности государыни. И я согласился, ибо нехорошо отвергать просьбы замечательных мужей и презирать ожидающее меня благорасположение столь славной госпожи. Темой для труда избрал я достоинство и превосходство женского пола: такое сочинение более иных достойно быть подаренным и посвященным государыне, ведь она среди всех прочих преславных нашего века женщин являет собой идеальный пример женского достоинства и превосходства: и стань она покровительницей и свидетельницей, книжица наша немалую убедительность снискать может в споре против тех, кто все силы кладут на злословие о женском поле.

До сих пор обещанного Ее Высочеству я не выполнил, и причиной тому — ни места удаленность, ни времени истечение, ни души легкомыслие, ни намерений перемена, ни сложность предмета или скудость таланта, а повергла меня клевета некого Каталине (какого рода клевета, ты поймешь из памфлета на того же Каталине, посылаю тебе памфлет вместе с настоящим сочинением). Осиленный его лицемерием, в негодовании я забросил книгу

и не прикасался к ней до сих пор: не хотел я белить еще одну стену, пусть даже драгоценную, известкой из того же ведра, в уповании на то, что грядут иные обстоятельства и помогут книге добраться до ее хозяйки.

И вот, вернувшись на родину, я решил: теперь–то и должно проявить верность и, не откладывая более, преподнести мою книгу нашей государыне — ведь сей труд, по обязательству моему и обету, ей одной принадлежит. И пусть по этой книге государыня разумеет: за прошедшее время обет свой я не забыл, и преданнейшая моя верность никогда не оскудевала, а чужая низость не так уж сильно задела меня и не пересилила постоянство моего духа в ревностном желании восхвалять добродетели государыни.

И если ныне твое благоразумие не осудит моего намерения, я опубликую книжку вместе с другими моими сочинениями, хоть и понимаю, сколь эта вещь ничтожна и сколь мало изящно изложена. Но я хотел бы чтоб книжка, написанная некогда в годы моего отрочества, сейчас же лишь в отдельных местах исправленная, как видно по рукописи, на скорую руку доработанной, была преподнесена моей государыне, как принято выражаться у так называемых канонистов, «отныне, как с того момента», пусть даже это повредит моей репутации. А между тем, ныне, в возрасте более солидном, я напишу для Ее Высочества что–нибудь серьезнее и обширного содержания, более возвышенное и достойное. Да и не хотелось бы, чтоб государыня по моим детским забавам судила о моих дарованиях: пожелай она на деле испытать мои знания, они бы принесли бы пользу в самых великих свершениях и в мирное, и в военное время.

И дабы никто надменный и ученостью чванящийся, презирающий мое несовершенство или невзлюбивший мои дарования, не пренебрег моим трудом, не злословил о нем, не терзал насмешками, я передаю мой труд, а с ним и блеск женского достоинства и славу женского превосходства, твоему великодушию, попечению и защите. Надеюсь, меня легко простят за восхваление женских добродетелей в назидание мужчинам, поскольку написал похвальное слово милостивой государыне и опубликовал попечением и поощрением твоей снисходительности.

Будь здоров.

Из Антверпена. 16 апреля 1529 года.

В ожидании твоего решения.

Письмо Генриха Корнелия Агриппы августе Маргарите, государыне австрийцев и бургундцев.

Божественной августе Маргарите, милосерднейшей государыне австрийцев и бургундцев, Генрих Корнелий Агриппа желает здравствовать.

Ныне дерзновенно берусь, хоть и не без смущения, отдать должное, сколько позволят мои силы, достоинству и превосходству женского пола — нечто до сей поры неслыханное, но истине, сдается, не противное. Признаюсь, не раз дерзость соперничала в моем сердце со стыдливостью. Восхвалить бесчисленные добродетели и высокое превосходство женщин — дело непомерное и самонадеянное, а предпочесть мужчинам женщин вроде уж и вовсе стыдно, даже как будто не по–мужски. Видимо поэтому, хотя немногие и пытались писать похвальное слово женщине, однако никто (сие мне достоверно известно) не осмелился признать ее превосходство над мужчиной. А молчанием отнять истинные и по праву приличествующие достойному полу хвалы, похитить у женщин заслуги и славу, сокрыв достоверную истину, считал я делом неблагодарным и святотатственным.

Долго одолевали меня колебания и нерешительность в подобных противоборениях, но причудливый страх неблагодарности и святотатства превозмог стыд, дерзновенность возобладала в моем труде: куда дерзостнее сталось бы промолчать, а посему я счел добрым знаком, что сфера, коей до сих пор сонм ученых мужей, сдается, полностью пренебрегал, будто предначертана для меня небожителями.

Итак, я возвещаю славу женщине, не скрывая ее добродетелей; не стыжусь взятой темы и не приму порицаний, утверждая женщину выше мужчины; смущаюсь даже, простительно ли, что столь возвышенный предмет излагаю более низким стилем, чем следовало бы — разве только оправдают меня недостаток времени, сложность задачи, да и правота моего дела; учесть надлежит еще одно обстоятельство: взялся я за перо не ради заискивания и лести, потому и не столь старался расцветить похвалы риторическими красотами и услужливыми поклонами, сколь изложить самое суть дела с помощью разума, авторитетных суждений, примеров и свидетельств Священного Писания, гражданского и церковного права.