Редактор Люнге
Шрифт:
Но это был не почтальон, это был редактор Люнге.
Илен в изумлении отступил назад; но Люнге улыбнулся и сказал, что у него только одно очень маленькое дело к нему, просьба, он зашёл сюда мимоходом.
Растерявшись от такой большой чести, Илен кричит через открытую дверь:
— Мама, это редактор Люнге, иди-ка сюда...
Фру Илен тотчас же выходит и сердечно просит редактора войти. Это ведь удовольствие, честь...
И Люнге наконец уступает просьбам.
Дело в том, что спекуляция с именем Илена оказалась удачной. Не говоря уже о том, что публику прямо поразило открытие нового гения и та новость, что деятельное использование различных сортов наших ягод могло бы сделать человека капиталистом и обогатить страну двумя жирными миллионами, —
Теперь его находчивость привела его к превосходной идее, и поэтому он явился к Иленам без всяких стеснений. Правда, благодаря этому он принуждён был отказаться от присутствие на политическом собрании в P. L. K., где должен был говорить председатель одельстинга, но нельзя же быть везде. Кроме того, он присутствовал на большом собрании рабочего союза, ведь должен быть и предел того, что можно требовать от одного человека.
Но Илен уже отослал свою статью в журнал, в жалкий популярный журнал, где печатались самые разнообразные вещи, надеясь, что там её возьмут. Он сказал всю правду, что она отослана.
Тогда Люнге ответил:
— Верните её телеграммой. Мы, конечно, за всё заплатим.
И Илен с признательностью в душе обещает телеграфировать.
Тут добрая фру Илен не могла больше удержаться и поблагодарила Люнге с сияющими глазами за всё, что он сделал для Фредрика. Он всех их очень обрадовал, и они многим обязаны ему, это было так неожиданно и незаслуженно.
— Милая фру Илен, мы исполнили только наш долг, — отвечал Люнге. — ...
— Но всё-таки не нашлось никого, кроме вас, кто сознавал бы, что на нём лежит этот долг.
— Да, — сказал он, — у различных редакторов бывают иногда более, а иногда менее ясные представления о призвании печати.
— Да, это, конечно, так. Но мы вас от души благодарим, мы не забудем, что первое поощрение явилось от вас.
И Люнге ответил шутливо, с улыбкой:
— Меня радует, фру, что в этот раз на мою долю выпало счастье воздать должное таланту. Мы, левые, совсем не людоеды.
Тут Эндре Бондесен громко захохотал и ударил себя по колену. До этого мгновения он сидел, онемев от восхищения, и не шевелился. Замечательно было то, что он уже наполовину опьянел к приходу Люнге, но хмель быстро прошёл. По счастливой случайности оказалось, что они ещё не всё выпили, не все ещё бутылки опустели, и когда Люнге предложили выпить стаканчик, он тотчас же согласился, откровенно и с благодарностью. Он был в этот вечер в хорошем настроении.
Он сказал Шарлотте комплимент за её изящную езду на велосипеде и заставил её покраснеть. Два раза он наклонялся к ней и любовался её рукоделием, в остальном он был очень сдержан и говорил большей частью с мужчинами, словно не за чем иным и не пришёл, как за статьёй Илена. Все его взгляды со стороны на Шарлотту не должны были ничего означать. А как она была прекрасна, такая молодая и цветущая! Рыжеватые волосы сияли, словно золото, при свете лампы, он никогда не видал ничего подобного, а брови почти сливались над переносицей. Даже маленькие, розовато-красные прыщики на её лице приводили его в восторг. Юность забурлила в этом пожилом господине, его задорные глаза блестели, и он всё время улыбался от влюблённости. К тому же, как он себя хорошо чувствовал в этом уютном семейном кругу, где комната была полна молодыми девушками и поклонниками! Старое, доброе имя семьи чувствовалось везде, в резьбе на старой мебели, в двух-трёх фамильных портретах на стене, в каждом слове, которое произносили эти люди, — они были рождены благородными, воспитанность была в их крови. Люнге не видел, каким бедным и изношенным всё стадо у фру Илен, он не замечал недостатков, он нашёл успокоение, как человек, который добрался до миски и наслаждается. Картины на стенах были, конечно, старинной хорошей художественной работы, рюмка, из которой он пил дешёвое шампанское, была из тонкого гранёного стекла. А как приятно пить из гранёных рюмок.
Он с неохотою встал, собираясь уходить, поблагодарил от чистого сердца за большое удовольствие, которое получил, и направился к двери.
— Значит, я буду надеяться, что вы принесёте мне статью в самом непродолжительном времени, — сказал он Илену. — До свидания.
Люнге пошёл дальше по Гегдегаугену, всё более удаляясь от своего дома, на окраину города, где улицы были словно поля, а дома находились далеко друг от друга. Он искал господина Конгсволя, своего школьного товарища, который служил в департаменте юстиции. Люнге хотелось выведать у него одну тайну, когда для этого настанет время; у него мелькнула в голове эта удачная мысль в то время, как он сидел у Иленов. Даже здесь, в этой обстановке, которая ему нравилась, находясь лицом к лицу с молодой женщиной, которая на него так сильно действовала, даже здесь Люнге сохраняет самообладание, и его живой ум продолжает работать. Недаром он был великим редактором.
Он наконец находит скромное жилище Конгсволя и входит в него.
— Не пугайся, — говорит он тотчас же и улыбается, у него ведь ещё светлое настроение и поэтому он шутит, — я не пришёл тебя интервьюировать.
Но Конгсволь, который чувствует себя польщённым этим посещением и в то же время очень смутился, стоит совсем безмолвно, даже не может припомнить, чтобы он когда-нибудь был с редактором на «ты». Люнге по-товарищески пожимает его руку и кажется привлекательным, по обыкновению. Немного спустя двое знакомых ещё со времени студенчества сели у стола и начали беседовать.
Их судьбы были различны. Люнге посчастливилось, он стал одной из наиболее известных в стране личностей, могущественным человеком, который одним словом мог склонять головы и проводить свои желания. Конгсволь лет двенадцать-четырнадцать сидел и искривлял свои пальцы перепиской в департаменте, его жалованье было и осталось ничтожным, а рукава его мундира блестели от ветхости. Да, слишком уж медленно подвигается дело повышения на государственной службе.
Люнге спросил:
— Как ты живёшь? Хорошо тебе?
— О, нет, — отвечает Конгсволь, — кое-как перебиваюсь изо дня в день.
— Вот как!
Люнге осмотрелся в комнате. Здесь было далеко не роскошно, в этом жилище королевского чиновника. Эта довольно просторная комната была единственной у своего владельца. Среди этих стульев, этого письменного стола, этого буфета, постели, он принуждён был всё время находиться, когда был дома. На одной из стен висело его пальто и покрывалось пылью.
— Мне кажется, Конгсволь, что ты подвигаешься вперёд по службе несколько медленно, — говорит Люнге.
— Да, к сожалению, — отвечает тот, — можно было бы, конечно, подвигаться быстрее.
— Ну, дело ещё поправится, после того, как в один прекрасный день правительство падёт, а у тебя, конечно, больше надежд выдвинуться при правом правительстве. Ты ведь, вероятно, правый?
— Да.
— Да, правительство уйдёт, оно должно уйти. Мы не будем оказывать ему ни малейшей доли пощады.
— Вы ведь и до сих пор его совсем не щадили.
— Да, настолько-то мы ещё единодушны, к счастью. Мы можем простить левому правительству, если оно колеблется, если оно из слабости делает одну единственную уступку противоположной партии, мы прощаем честный грех от бессилия. Но здесь речь идёт о личном бесчестии, о нарушении верности и законов, о сознательном вреде; этого мы никогда не простим.