Редактор Люнге
Шрифт:
Входит низенький, чернобородый и худой господин. Он имеет маленький пай в газете и предан ей душой и телом.
Люнге слышал, что подписчики начали их покидать?
Да, они, кажется, перешли к «Норвежцу».
Люнге думает. Маленький делопроизводитель тоже думает.
— У «Норвежца» есть объявления от пароходных обществ, — говорит он.
— Вот как, он их имеет? — отвечает Люнге в вопросительном тоне.
— Да, «Норвежец» имеет также объявления о каналах в Фредриксгале.
— Да, — отвечает вдруг Люнге, — этого собственно не должно было бы
Люнге, конечно, далёк от желания зла своему товарищу по убеждениям; но этот товарищ по убеждениям уж больше не поддерживает его в старой политике левой, наоборот, он мешает деятельности «Газеты». Поэтому он вынужден бороться с ним, это принципиальный вопрос.
Они немного поговорили об ушедших подписчиках. Люнге узнал их число, среди них находилось много известных либералов, многие открыто указывали на статьи об унии, как на причину отказа от газеты.
Когда делопроизводитель уходил, в его маленькой хитрой голове созрел смелый план.
X
На улице бушует снежная метель. Замковый холм скрыт туманом. Все голоса, все звуки, стук копыт, звон бубенцов заглушаются в снегу. Фонари горят, но не светят. А люди пробираются с наставленными воротниками и поднятыми плечами по городу, спешат домой.
Вечер. Лео Гойбро идёт, выпрямившись и ничего не чувствуя, как медведь, по снегу на Замковом холме. Он до сих нор ещё без пальто и идёт без перчаток; только изредка, когда его левое ухо наполняется снегом, он быстро вычищает его своими красными тёплыми руками и продолжает идти дальше, не спеша.
Гойбро идёт из банка домой. Он уже вышел на Парквайен, входная дверь быстро отворяется, какая-то дама выбегает на улицу, и дверь осторожно затворяется за нею. Дама замечает его и хочет скрыться, но уже слишком поздно, они вдруг стоят лицом к лицу. Он тотчас же узнаёт её, это Шарлотта, и он кланяется.
Неужели фрёкен гуляла в такую погоду!
Ей страшно и стыдно; он что-то подозревает. Меньше всего она желала бы встретить Гойбро, когда выходила из двери Бондесена. Было счастьем, что фонари светили так плохо, иначе он сейчас же заметил бы её замешательство.
Она ответила в нескольких словах, что у неё было одно дело в городе, и она, к несчастью, запоздала.
Но Гойбро говорил так чистосердечно и равнодушно, что она тоже скоро успокоилась. Он совершенно случайно рассказал ей одну маленькую сцену, происшедшую при открытии стортинга, на котором он присутствовал, и эта сцена была так комична, что она разразилась смехом. Она была счастлива, что он не имел никаких подозрений по отношению к ней; нет, он ни о чём не догадывался, если был так спокоен.
Они пробираются навстречу метели и с трудом идут вперёд.
— Я не знаю, могу ли я предложить вам свою руку, — сказал он. — Но вам тогда, может быть, легче будет идти.
— Спасибо! — сказала она и взяла его под руку.
— К тому же здесь никто нас не видит, — сказал он затем.
На это она ничего не ответила. Бог знает, что он думал!
— Удивительно, как мы редко вас теперь видим, — сказала она.
И он снова ответил, как и много раз раньше, что работа, только работа, ночная экстренная работа занимала его.
Он говорил правду. В длинные вечера, сидя один в своей комнате, Гойбро наполовину закончил небольшую работу, своего рода философско-политическую брошюру, в которой дал изображение идеальных стремлений левой к полному равенству в унии и в то же время с жаром нападал на редактора Люнге и на деятельность «Газеты». Гойбро действительно трудился потихоньку над этой книгой, фру Илен заметила даже, что он занимался поздно ночью и расходовал всё больше и больше парафина для лампы.
Но Шарлотта ничего не знала об этих ночных занятиях, она засмеялась и сказала:
— Вечно эта работа! Если бы только я могла этому поверить!
Вот как, она не верит этому?
Нет, пусть он извинит, но...
В таком случае он даст ей доказательства, как только они придут домой, если она захочет.
Они оба смеялись и шли под руку. Когда ветер раздувал её платье, она почти совсем останавливалась, ей становилось тяжело идти, и она крепче держалась за него. Как это было чудесно, она почти не в состоянии была сойти с места! Он разгорячился и стал молчаливым от счастья, что мог помогать ей идти дальше своей сильной рукой.
— Вам холодно? — спросил он.
— Нет, теперь нет, — ответила она. — А вам холодно?
— Мне? Нет!
— Ваша рука ведь дрожит.
Ну, что же из того, что его рука дрожала? Разве он дрожал от холода, если ему приходилось всё более и более сдвигать шапку на затылок от жары? Он вдруг вспомнил, что она была невестой Бондесена, обручена с другим; он ответил поэтому:
— Если моя рука дрожит, то это не от холода. Она, вероятно, устала, тогда можно переменить руку. Он перешёл на правую сторону и предложил ей другую руку.
Затем они продолжали пробираться дальше навстречу метели.
— Но как вы можете обходиться без пальто? — сказала она.
— Если я обходился без него всю зиму до сих пор, то теперь уже скоро в нём не будет никакой надобности, — сказал он уклончиво. — Через два месяца наступит весна.
Одному Богу известно, с каким нетерпением Гойбро ожидал весны. Эта зима была в его жизни самой длинной, полной страданий и хмурых дней. Днём он стоял за своей конторкой в банке и работал в вечном страхе, что его фальшивые подписи будут открыты. Стоило директору сказать ему одно слово, потребовать объяснения, как Гойбро уже дрожал, уверенный в том, что вот теперь ему будет нанесён удар. Временами отчаянное признание было готово сорваться с его уст, чтобы положить этому конец; но когда директор входил, и он видел этого почтенного человека, который оказывал ему величайшее доверие в течение целого ряда лет, он оставался молчалив, нем, как могила. И дни шли за днями, не было конца его глубокому страданию.