Редактор Люнге
Шрифт:
Бондесен облегчённо вздохнул. Теперь всё прошло. Какую борьбу он вынес за последний месяц и с какой массой планов он носился, чтобы уладить самым лучшим образом эти несчастные отношения! Теперь борьба кончилась. С полчаса Бондесен сидит неподвижно на стуле и думает о случившемся. Ему было, откровенно говоря, больно нанести Шарлотте этот тяжёлый удар, так сказать, прямо в лицо. Для него было бы гораздо лучше, его желаниям больше соответствовало бы только намекнуть о разрыве, приступить к делу с большей осторожностью. Но она сама спросила, и ему пришлось ответить.
Не было никакого сомнения в том, что ему, как сильному волей человеку, следовало быть всегда верным по отношению
Нет, но какой подозрительный парень этот Гойбро! Он работал, он закладывал мины, весь его стол был наполнен черновыми тетрадями и исписанными листами. Подумайте, он хотел выступать, начать борьбу не с кем иным, как с самим Люнге. Да поможет ему Бог! Он будет раздавлен, измельчен в кусочки между пальцами Люнге...
Как вам это понравится, — поцеловал её? Люнге? Слыхано ли было о таком смелом дьяволе! Кто бы этому поверил!
Илену повезло на суде, он просидел несколько часов и ничего не делал, но, когда он пришёл в редакцию со своей бумагой, оказалось всё-таки, что он наполнил, по крайней мере, два столбца кулуарными сплетнями и маленькими заметками. Так легко он никогда раньше не зарабатывал деньги. Люнге сейчас же просмотрел статью и нашёл её превосходной...
Тут Илен обратился к Шарлотте и спросил её, уж но заболела ли она сегодня в редакции «Газеты». Что с ней приключилось?
Шарлотта заснула крепким сном, когда пришла домой; она спала несколько часов. Теперь она была бледна и чувствовала лёгкий озноб, больше она ни на что не жаловалась.
Она ответила своему брату, что почувствовала себя нехорошо, да. Но это прошло, когда она вышла на улицу.
— Люнге очень боялся за тебя, — сказал Фредрик.
— В самом деле?
Пауза.
Вдруг она изумляет брата, заявивши, что никогда больше не будет провожать его в редакцию.
А когда он потребовал у неё объяснения, она сказала, что стыдится увидеть снова Люнге. Ведь вышло глупо заболеть, так сказать, на руках у чужих.
XII
Люнге был недоволен тем, что дал волю своим чувствам по отношению к Шарлотте. Это не надо понимать так, что он зашёл хотя бы на один волос дальше, чем мог бы оправдать, если бы это понадобилось; но было всё-таки неприятно оказаться отвергнутым, униженным, быть вынужденным отказаться от дела, не доведя его до конца. Всегда его унижали, всегда отвергали; только у более испорченных, у привычных женщин он добивался маленького успеха — среди многих других. Когда он, в свою очередь, являлся к ним, его впускали.
Он огорчался из-за Шарлотты тем более, что не мог отделаться от небольшой боязни. Он никогда раньше не осмеливался испытывать своё счастье у молодых дам её круга; никто не мог знать, что она придумает. У неё были родственники, большая семья, можно было поплатиться за это, очутиться в скверном положении. Ну, во всяком случае, третье лицо при этом не присутствовало, никаких доказательств не имелось.
Но ему была неприятна вся эта история. Теперь ему надо было ещё некоторое время смотреть сквозь пальцы на её бездарного брата; работы Фредрика Илена о суде были, в действительности, так невозможны, что он был бы осмеян, если бы печатал их. Но он должен был печатать их, оплачивать даже по вздутой цене, чтобы найти успокоение своей душе.
И Люнге поклялся, что никакая молодая дама не соблазнит его больше на глупые поступки.
Это не значит, что он вообще отказывался от своего восхищения перед женщинами, даже если это были более испорченные.
Вот, например, фру Дагни остановила его утром на улице и одним своим рукопожатием, одной из своих милых улыбок заставила вновь вспыхнуть его давнишнюю склонность к ней. Он не был более холоден, при всём своём желании он не мог бы быть более холодным. Фру Дагни была более чем любезна, она жаловалась, что видела его так редко за последнее время, сказала, что скучала по нём, что ей даже надо было кое о чём поговорить с ним, она кое-что надумала за последнее время.
Они условились пойти вместе вечером в театр, затем он проводит её домой. Люнге с нетерпением ожидал вечера. С ним, впрочем, случилась небольшая неприятность. Он отбросил в сторону газету, которую читал, и нахмурил лоб. Эта возмутительная, злонамеренная прачка из Гаммерсборга до сих пор ещё не перестала тревожить его, теперь она наконец поместила своё воззвание в «Злобах дня» и не умолчала, что «Газета» отказалась напечатать этот крик о помощи.
Люнге пожал плечами. Теперь он, чёрт возьми, отделался наконец от этой попрошайки, которая вдобавок являлась к нему со всем, чем угодно, только не с чистым лицом! Ну, вот видите, разве существует благодарность на свете? Заявила ли эта женщина вполне определённо, что он — редактор Люнге — вручил ей значительную сумму денег с самого начала? Ничего подобного, женщина этого совсем не сделала. «Газета» отказалась напечатать! Это было всё.
Как только Люнге покончил с самым необходимым для утреннего номера, он оставил контору. Ему надо было зайти к парикмахеру, а затем идти прямо к Дагни. Но сначала необходимо было исполнить одно поручение. Люнге направился в редакцию «Норвежца».
В редакцию «Норвежца»!
Ему, к сожалению, предстояло уладить одно немного щекотливое дело; но это дело не особенно уж его огорчало. Оно состояло в том, что его маленький делопроизводитель, исключительно из заботы о процветании «Газеты», взял и совершил глупый поступок. Делопроизводитель просто-напросто выпустил циркуляры к помещающим объявления, к пароходным обществам, купцам, канализационной компании в Фредриксгале, сравнил число подписчиков «Газеты» и «Норвежца» и убеждал публику помещать объявления в наиболее распространённом органе. Он составил этот план в своём собственном хитром мозгу, но выполнил его так грубо и откровенно, так неделикатно, даже совсем не намекнул на какой-нибудь принципиальный вопрос, и сам редактор должен был вмешаться в это. А что, если «Норвежец» найдёт в себе храбрости в этот раз и наделает глупостей! Что, если он обвинит его в нечестности по отношению к товарищу по убеждениям, к честно конкурирующему органу! Люнге ни за что на свете не хотел, чтобы его газету уличали в подобного рода низостях.
Он быстро улаживает дело с редактором «Норвежца». Он с шумом вбежал в редакцию, как один из самых известных в городе щёголей, сказал так и так, это было безобразие, позор, он об этом ничего не знал до сих пор, попросил извинения и обещал предотвратить повторения. Этим всё было исчерпано. Редактор «Норвежца» сказал несколько слов, которые надо было сказать, поклонился несколько раз, как надо было поклониться, и покончил с этим делом. Он был даже от души рад, что ему удалось оказать любезность своему знаменитому коллеге.