Редактор Люнге
Шрифт:
Люнге качает головой.
Она хочет, чтобы мужа повысили по службе?
Нет, это, наверное, невозможно? Правда? В этом она ничего не понимает. Но ей бы очень хотелось доставить мужу маленькое удовольствие, порадовать его чем-нибудь. Она, откровенно говоря, — о таких вещах, вероятно, стыдно говорить, — но она думала об ордене для него, о кресте.
Всё это Дагни произнесла, как один сплошной вопрос, и всё время наблюдала за лицом Люнге, когда говорила. Не видно было, чтобы он собирался отказать, наоборот, казалось, он был почти готов подать ей надежду.
Он засмеялся и сказал:
— Орден? Вашему мужу орден? Неужели вы придаёте значение подобным вещам?
Она энергично
— Нет, нет! — закричала она. — Не я, это вы хорошо знаете. Но, Боже, если он придаёт этому значение? Ведь он принадлежит к такого рода людям.
— Так! — сказал Люнге.
Он замолчал на некоторое время. Оба молчали.
— Беда только в том, — продолжал он, — что министерство уходит, на его место явится правое министерство, а при нём я почти ничего не могу сделать.
Она молчит. Оба молчат.
— Как это обидно! — сказала она наконец. — Иначе вы бы, пожалуй, сделали это, правда? Скажите, хотели бы вы сделать это?
— Я во всяком случае сделал бы всё, что мог, — ответил он.
— Спасибо.
И это «спасибо» тронуло его сердце. Он спросил:
— Вас очень огорчает, что вы не можете порадовать вашего мужа этой неожиданностью?
— Да, в сущности, очень, — ответила она, и на её глазах чуть не появились слёзы. — Я бы так хотела видеть его довольным. Потому что я, если сказать правду, часто, очень часто была рада, что он находится в отсутствии... Ну, не будем больше об этом говорить! — сказала она и перешла на более весёлый тон. — Могу ли я у вас спросить ещё одну вещь?
— Господи Боже, спрашивайте, конечно!
— Какое это ночное собрание, на котором вы должны быть, — вы мне не скажете этого?
— Это политическое собрание, — ответил он без размышления.
— Политическое собрание? Так поздно? Предстоит решить что-нибудь важное?
И снова он ответил без размышления:
— Дело идёт о падении министерства. Мы должны условиться относительно дня, повода.
Люнге не хотел признаться, что его политическое господство потерпело небольшое поражение. Среди правящей левой некоторые стали относиться подозрительно к великому редактору после его знаменитых статей об унии. Нельзя было определённо установить, на чьей стороне он был. Совещания происходили без него, председатель стортинга не посетил его ни одного раза со времени открытия парламента, Люнге не был уж больше необходим. Теперь он догадывался, что то здесь, то там происходили тайные собрания у вожаков, он в душе присутствовал на них, принимал участие, как и раньше, произносил свои меткие суждения и, как всегда, ни на вершок не отступал от своих принципов. Сегодня вечером непременно было совещание, Лепорелло пронюхал об этом, и падение министерства было, конечно, решено. На таком событии он, конечно, присутствовал, само собою разумеется, присутствовал.
— Вот как! Падение министерства! — сказала фру Дагни.
Она впала в задумчивость. Она вспомнила так ясно, как сильно это министерство поддерживалось несколько лет тому назад, первое либеральное министерство в истории страны. Её отец, пробст 20 Кьелланд, знал первого министра лично; как часто он говорил со своими детьми об этом мощном норвежском борце, равного которому ещё не родилось в отечестве! Вся страна в течение целой человеческой жизни была полна отзвуками его голоса. Сердца стремились к нему, трепеща от восторга, когда он произносил свои боевые речи. Боже правый, как всё это было грустно, если даже такой человек не мог устоять! Подумайте, просто взять и отбросить его прочь, когда он истощил все свои силы за родину. Фру Дагни в душе жалела его. Она сказала:
20
Пробст (от лат. praepositus — старшина), у лютеран — старший пастор.
— Значит, министерство должно наконец пасть? Первый министр тоже?
Люнге ответил коротко и ясно, без всякого следа сентиментальности:
— Конечно.
Значит, он падёт! Затем его забудут, никогда не будут его вспоминать, никогда не будут кланяться ему на улице; он будет словно умершим человеком. Фру Дагни дрожала при одной только мысли об этом.
Она стала бояться всяких катастроф; после этого несчастного происшествия с искателем приключений Нагелем в прошлом году, она не могла выносить никаких потрясений. А здесь падал один из самых ярких гениев Норвегии, его выбрасывали прочь, как использованный негодный предмет. Каждая ничтожная газета в стране сообщит о происшедшем, а затем будет молчать о нём вечно.
— Боже, как это мне кажется печальным! — сказала она наконец.
Искренное огорчение, которое звучало в этих словах, обратило на себя его внимание, его артистическое сердце сочувственно затрепетало, он посмотрел на неё тоже почти влажными глазами и сказал:
— Да, я тоже так думаю, но...
Она вдруг встала с дивана, подошла к нему, прямо к его стулу, положила свои руки ему на плечи и сказала:
— Не можете ли вы спасти его? Вы это можете.
Он растерялся, её близость, её слова, аромат её дыхания привели его, в самом деле, на мгновение в замешательство.
— Я? — сказал он.
— Да... О, если бы вы это сделали!
— Я этого, конечно, не сумею, — сказал он только. Когда он в то же время взял её за руки, она медленно отошла от него и начала ходить взад и вперёд по комнате, склонив голову, и оставила его снова одного.
— Он мог бы нас слушаться и быть более верным своему прошлому, — сказал Люнге. — Тогда бы он управлял в течение всей своей жизни.
— Да, это, конечно, так. — Фру Дагни снова села на диван. Затем она сказала: — Но разве гораздо лучше будет иметь правое правительство?
— Да, во всяком случае, если оно не нарушит верности и обещаний, — отвечал он.
Но Люнге всё-таки задумался над этими словами. Разве с точки зрения левой было гораздо лучше иметь правое правительство? После долгого молчания, он сказал:
— Но, впрочем, вы правы. Меня поразило то, что вы сказали.
Она полулежала на диване, она была прекрасна, её глаза смотрели на него, как две голубые звезды.
Люнге трепетал, ему было трудно устоять против женщины. Этот человек, который был так строг и неумолим, чья твёрдость принципов давно уже вошла в поговорку, который так беспощадно очищал общество от отбросов, этот человек дрожал в душе при звуке женского голоса. Она была права, очень возможно, что совсем не было так уж хорошо иметь правительство из одних правых. И вот его живой ум моментально начинает работать, в его голове проносятся всевозможные планы, он собирает разрозненные партии, опрокидывает глубокомысленные и старательно придуманные комбинации, как карточные домики, назначает министров, указывает, повелевает, управляет страной...
Он поднялся, не будучи в состоянии оставаться спокойным, и сказал голосом, который дрожал от волнения:
— Вы меня натолкнули на нечто, фру. Я восхищён вами безгранично. Я думаю кое-что предпринять...
Она тоже поднялась. Она не спрашивала его ни о чём, он, может быть, совсем не желал ей говорить больше, ведь этот человек был так непроницаем; она протянула ему руку и позволила держать её. И вдруг она воскликнула, увлечённая его пылкостью, его находчивостью:
— Боже, какой вы возвышенный человек!