Редкие земли

Аксенов Василий Павлович

Через двор они уже бежали бегом. Ген задыхался. Две фемины, Любовь и Надежда, а может быть, наоборот, влекли его за обе руки. Что-то новое начинается? Или старое завершается? На сколько тысячелетий хватит жителям Земли редкоземельных элементов? Кому посвятить оставшуюся жизнь, если даже своих детей мы вынуждены прятать от сограждан? Где еще, кроме Земли, процветают Мышь, Игуана и Опоссум? Мага, Ихта, Облом? У меня голова кружится от этой массы воздуха. Интересно, какие молекулы в нем предназначены для ночных из тюрьмы прогулок? Удастся ли нам создать дерзновенное посттюремное постчеловечество?

«Быстрей, быстрей, Ген!» — умоляли женщины. Впереди, словно рысь, поспешал Мастер Сук. Правую руку он держал за пазухой, где притаился на всякий пожарный дорогой «товарищ Маузер». Позади пятками вперед быстро отступали шестеро из Самых Надежных. Проскочив КП, передовая группа попрыгала в джипы и немедленно устремилась в сторону Третьего кольца.

Замыкающая группа некоторое время еще оставалась на территории тюрьмы, наблюдая за массовым исходом персонала и заключенных. Среди наблюдавших был и автор сочинения Базз Окселотл. Он сидел на одном из крылец внутреннего двора и пребывал, честно говоря, в полном смятении.

Я пребывал действительно в некотором смятении. Нет, не в полном, все-таки еще владел собой; во всяком случае, так мне кажется сейчас. Приближался ранний рассвет зрелой весны. Небо над восточными башнями «Фортеции» принялось розоветь, а прямо над нами оно уже слегка зазеленело, и в этой зелени сиял юный серп Луны. Что касается внутреннего двора, то здесь еще королевствовала ночь, лишь слегка прорезанная светом фонарей. Зеки в одиночку и цепочками трусили из дверей тюрьмы, а некоторые выщелущивались из лазов подземного карцера. Их становилось все больше, они собирались кучками, обменивались табачком, журчали какими-то мне еще не ясными голосишками. Казалось, они ждут каких-то приказаний — то ли построиться в колонну, то ли привалиться к стене для свального расстрела, во всяком случае, было видно, что они отвыкли двигаться без команд.

Я все вглядывался в густые сумерки, чтобы различить лица. Иногда мне казалось, что я вижу кого-то пронзительно знакомого и даже родного, однако чаще все они сливались в анонимную массу. И вдруг я увидел, как из тьмы вылупился светящийся Вольтер. Парик у него был сдвинут на макушку, обнажив огромную плешь. Из кармана кафтана свисала вязанка лука. Опершись на трость, он протягивал руку в сторону крутой лесенки полуподвала, откуда вместе с полоской света вылезал на поверхность дородный человек его эпохи; ба, да ведь это не кто иной, как генерал-аншеф Афсиомский, конт де Рязань! Еще минута, и они обнялись. Было очевидно, что давно не виделись, хотя и знали, что находятся под одной крышей. Mon ami, regardez la Lune, elle est vivant encore! Bravo, la Lune!

Вслед за этими господами мелькнул передо мной звероподобный, влекущий кое-какое железо на щиколотках и запястьях Казак Эмиль. За ним протащился долговязый и явно недостаточный для государя Двухносый Казус; он что-то клевал из пластиковой коробки, то ли пищу, то ли микробиологическую среду. Тот, кого мы называли когда-то Магнусом Пятым, шествовал рядом, как бы поддерживая монархическую компанию; он был по-прежнему жалок, но непреклонно горделив. Славный командир линейного корабля Ея Величества Фома Вертиго внимательно приглядывался к еще звездному небу, словно старался определиться в пространстве. Следует сказать, что все присутствующие на этом то ли параде, то ли скорбном шествии господа были облачены в обноски своих привычных одеяний: то ли смогли настоять на этом, то ли тюремные бушлаты к ним упорно не прирастали. Вот, в частности, два бравых молодца Миша Земсков, он же Мишель де Террано, и Коля Лесков, он же Николя де Буало; они были в своих видавших всякое камзолах, в ботфортах, из коих торчали пальцы ступней, и постоянно проводили рукой по бедрам, словно ища там эфес шпаги. «Посмотри, друг, здесь немало женщин. Ей-ей, мы можем заново влюбиться!»

И впрямь, из женского блока долгосрочного изолятора без спешки, но с явной жаждой вытекала хоть и слегка чумазая, но все же привлекательная женская процессия. Впереди шествовали главные активистки, московские интеллектуалки-театралки и правозащитницы, три сестры Остроуховы, Мирка, Галка и Вавель. Барон Фон-Фикин в этой женской группе представлял андрогинное меньшинство. Вохра давно уже освободила его/ее от императорских перстней, однако ей не удалось погасить его/ее сверкающего взгляда. Две красавицы из Сцен Пятидесятых, мать и дочь, Ариадна Рюрих и Глика Новотканная, подняв над головами невесть как уцелевшие китайские шелковые платки, сигналили своему уже выбравшемуся на волю папочке Ксаверию Ксаверьевичу, стараясь отвлечь его внимание от новогоднего учебника физики. Вот так же и юные курфюрстиночки XVIII столетия Фио и Клио, вкупе со своей маменькой Валентиной-Леопольдиной сигнализировали, но уже не китайскими платками, а нежными дланями, своему папеньке Магнусу Пятому; неугасаемые Грудеринги! Близость к этой династии, несмотря на тюремные условия, сохранили и кавалерствующие дамы графиня Марилора Эссенмусс-Горковато и баронесса Эвдокия Брамценбергер-Попово-Готторн. Тут все-таки кто-то у нас должен играть роль какой-нибудь Карменситы; а вот и она, не задержалась — Кристина Горская, артистка гордая, шкура из норки, грива волос, попка — две горки. А где же хвост? Конечно, есть в этой толпе и наши «прикольные» современницы, озарившие своим блеском переходный период в Третье тысячелетие, а именно Наташа-Какаша Светлякова, «женщина двух столетий». И представительница предыдущего финдесьекль вечносеребристая Мими Кайсынкайсацкая-Честертон. И чемпионка мира по слалому-гиганту Софа Фамусова. И агент по продаже недвижимости, незабываемая Любка-Любка-Потеряла-Юбку. И специалистка по лабораторным взрывам, профессор мадам Лэтик. И глава Центра по изучению и решению конфликтных ситуаций, профессор госпожа Вибиге Олссон. И сладкозвучная высокодецибельная Бэби Кассандра со своей альбатросовидной мамочкой. А также Маринка, княжна Дикобразова, супруга олигарха Обломского, порешившая на «стрелке» семерых «арбатских», а затем посвятившая жизнь идиллическому деторождению. «Все промелькнули перед нами, все побывали тут»!

А вот вливаются в женское шествие и дамы семейства олигархических Корбахов, мама Марджори, она же чемпионка штата Мериленд по стендовой стрельбе, и дочка Сильви, начавшая беззаботной студенткой бурного Колумбийского университета и продолжившая гениальным брокером биржи, которая ради бизнеса не пожалеет ни отца, ни родного мужа.

А вот и представитель Комитета Советских Женщин, товарищ Анисья Корбах-Пупущина, позднее превратившаяся в гаитянскую баронессу Вендреди, а также в великую мамбу религии Вуду. А вот и великанша женского пола, добродетельная трахальщица пляжа Вэнэс (Калифорния) несравненная Бернадетта Люкс, тяжело, но прельстительно движется вперед, словно большеногая скульптура Зураба Церетели из этнического грузинского цикла. А вот, наконец, и Прекрасная Дама уже промелькнувшего здесь не раз бродячего менестреля, Нора Мансур, археолог Святой земли, женщина-протей всевозможных любовных коллизий, умудрившаяся в сорок лет родить сына по имени Джаз. Кстати, ребенок, благодаря гуманизму российских властей, унаследованному ими от великого-могучего СССР, жил с мамой в тюрьме и сейчас шел с ней рядом.

«Джаз, посмотри, ведь там в отдалении на крыльце сидит с гитарой твой папочка Алекс Корбах!» — радостно удивилась Нора. Мальчик тут же бросился, заюлил в толпе, но потом сердито топнул ножкой и вернулся к Норе: пролезть к Алексу было невозможно — внутренний двор быстро превращался в переполненный накопитель.

Ну и ну, я вижу тут даже тех девушек, о которых почти забыл! Вот, например, идет длинноногая и длинноносая, ба, да ведь это Фенька Огарышева, звезда велосипедовских ночей, художница в гамме желтого и зеленого. А вот, к примеру, другой вариант — звезда Кубани и Политбюро ЦК КПСС, опереточная дива, вечно юная мамаша все того же Игоря Велосипедова! А вот и еще один пример из той же оперы, или, точнее, оперетты — армянская красавица Ханук, сотрудник советских внутренних органов. Вот она идет, на верхней губе красуются отчетливые усики, говорящие, конечно, о некоторой необузданности плоти, глаз ее жарок, как Севилья. Потертый в тюремных условиях замшевый жакет все еще обтягивает статный стан, а в вырез жакета настойчиво рвутся два безусловно сахарных Арарата. Или вот еще один пример — две внешне захудалые, но с большой душой сестрицы Аделаида и Агриппина, обе Евлампиевны, одна заправляла секретариатом в райкоме партии, другая перепечатывала диссидентскую литературу. А рядом с ними прихрамывает восхитительная Анастасия, в которой когда-то некто Огородников разбудил трепетную женщину, а потом они вместе попали в автомобильную катастрофу. Похоже на то, что все эти девушки коротали свои сроки, дарованные все той же нашей зловещей Прокуренцией, в одной большой женской камере.

Теперь вернемся к мужскому контингенту. Только что упомянутый Ого бродил среди соузников и все вроде бы что-то искал: то, что утратил за все истекшие годы. Он все не верил: как можно забрать человеческий орган тела, он не привык к мысли, что еще в самом начале хождения по мукам его любимая камера «Хассельбладт» была конфискована с целью пресечения искаженческой деятельности, а потом обменена по делу на три бутылки «Коленвала» и два батона «Любительской». Сейчас он думал: «Нет, нет, свобода не может быть отделена от камеры „Хассельбладт“! Нет, нет, лучше вернуться на шконку и увидеть ее во сне».

И все целиком, вся компания «новофокусовцев», Олеха Охотников и Мастер Цу, Веня Пробкин и Слава Герман, Андрей Древесный и Шуз Жеребятников, а также на правах родоначальника не вполне еще забытый Кянукук, а также Моше Фишер и Васюша Штурмин, два Гоши, Чавчавадзе и Трубецкой, все растерянно бродили за своим вождем и удивлялись наивно: куда же наша аппаратура делась и где наши художественно-ценные архивы? Возле них крутится высокопоставленный Фотий Фёклович Клезмецов, предатель родины Фотографии, заглядывает преданно прежним друзилищам в лица; никто не видит собственного его лица. Даже и два самых близких по самоотверженности, генерал Планщин и майор Сканщин, у которых кипит их разум возмущенный, кипит холодными фосфорическими пузырями, а сердца тарахтят, как поспевший чайник, даже в ночь блаженного исхода не замечают Фотия Фёкловича.