Рефлексия

Чумаков-Гончаренко Павел

Получив изрядную долю тумаков, Сволочь переходила к соседу мужика, о котором он так нелестно отзывался и уже там, все повторялось по-прежнему, только теперь ярлык вешал сосед, на предыдущего мужика. Иной раз Сволочь выполняла на селе и миротворческую миссию. Поспорят, допустим, Степан и Петро, об общей меже, между их огородами, да и до драки дойдет дело. Сволочь увидит, прибежит разнимать, да и ляжет бедная между ними, прямо на межу. Ну мужики и начнут, душу отводить, не жалея своих ног, вонзая кирзовые сапоги в тщедушное тело Сволочи, по самые щиколотки. Потом запыхаются бедные, отведя душу и разойдутся до следующего раза, как ни в чем не бывало. «Вот и Сволочь пригодилась, – думают односельчане, – а то ведь мужики, ненароком могли и покалечить друг друга!»

Так Сволочь и жила, пока к осени все дворы перейдет, ребра у нее ломят, бока болят – хоть скули. А она возьмет тогда, да и запьет, вроде как со своего горя непутевого, – от той самой непонятной для других тоски. Тупая же сволочь, что с нее взять?! А народ тут то и пожалеет ее – еще бока под

намнёт, чтобы сволочь знала, что пить это грех, тем более для нее. Раз ты курва нам на зло молишься и постишься, то не смей гнида, стакан трогать. А то безобразие получается! вроде как под святую косишь, а в стакан лезешь. А на самом деле дрянь дрянью, пьяница и забулдыга безработная. И договорятся до того, что уже не только Сволочь чихвостят, ну и попам достается – мол, и ты, и попы твои сволочи! Тоже о чувствах добрых рассуждают, а на самом деле, как сволочи все живете, да еще и нас поучать беретесь?! Сроду мы, пока гром не грянет: не крестились, не молились и не постились, и не собираемся! После всех этих слов, Сволочь опять били вдоволь, изрядно, чтобы гнида кровью харкала и имя Господа не произносила, своими мерзкими устами:

– Мы Его не трогаем и ты своей скверной пастью – не трогай!

Нужно сказать, что очень уж нормальных людей раздражала, не только какая-то нездоровая, дурная набожность Сволочи, но и ее тупые разговоры о том, что попы и их многодетные семьи, тоже есть хотят:

– Чего сволочь удумала?! Нам вечно, на одного не хватает, а им как может, на десятерых не хватать?! Эх, сволочь необразованная и считать то гнида разучилась! Дура, кто же не знает, что вечно этот поп, бедного Балду эксплуатирует?! Вот избавимся от них тунеядцев, тогда и заживем! – Говорил грамотный мужик, доставая из лесу свою дубинушку.

Вот так Сволочь и доживала свой век на селе, всех раздражала и всем помогала. Лупили ее постоянно, всем селом: и успитками, и под дых, и в харю молящуюся, и в руки дающие, и по мусалам благословляющим. Да и как, сами посудите, люди нормальные, такую паскудницу не лупить?! В народе даже поговорка родилась – сволочь не избить, жизнь зря прожить. Так эта гнида и существовала, – сама мучилась и людей мучила, пока не издохла. Да и издохла-то Сволочь, как и положено ей, не по-человечески. Батрачила на селян, до Юрьего дня, а там уж, как дела все поотделали, на радостях всем селом и загудели. Да тут-то хорошенько Сволочь и ухандохали. Били радовались, кто не ударит, тот дурак. Игра у них такая, на радостях народилась. По сезону Сволочь сильно лупить, маленько накладно, она же тягловая, т.е. себе дороже выйдет. А уж как уборная закончилась, скотину порезали, то тут, как ее уж родимую ни отмордовать хорошенько?! Даже думать об этом стыдно! Налили, как обычно Сволочи стакан для смелости, она его и проглотила залпом. И давай родненькую лупцевать: зубы повыбивали, кости переломали, живого места на ней не оставили, дубасили всем селом, даже социализированные дети помогали. Когда все выдохлись: руки с ногами, об Сволочь посбивали, то оставили ее на выгоне, под лопухом, где она частенько и ночевала. А к утру Сволочь уже холодной была. Тут же всем селом и порешили – сдохла эта дура, от пьянки. Говорили же ей, добрые, хорошие, умные люди, чтобы она не пила. Пьянка, она до добра не доводит! А она гадина, алкашиная душа, опять нажралась, вот Бог ее и прибрал. Такие, долго не живут! Если Бог есть, то Он обязательно должен ее наказать, как иначе?! Видно ли, где-либо такое – жизнь прожить, а ничего в гроб не скопить?! Хоть бы еще одну сволочь нам родила, а то и ее не оставила, после себя.

Хоронили ее на следующий день, чтобы не воняла и так при жизни вони от нее нанюхались. Похоронная процессия была невелика, в основном, всеми презираемая часть села: убогие, алкаши и прочие пришибленные, и в буквальном, и в переносном смысле. Да еще пара полудохлых, бродячих псов, которых по чьему-то недосмотру, еще не отстреляли – вот и вся процессия. Все нормальные селяне, кто дома оказался, смотрели на этот скоморошный ход, через свои окна или со двора: они опохмелялись и чихвостили новопреставленную алкашиную душу. Кое-кто из баб, даже всплакнул по привычке. А так ничего, все давно знали, что Сволочь плохо кончит! Похоронили ее опять же, под тем же самым лопухом, под которым она так часто спала и под которым ее – и ухандохали. Теперь лопух, то весело, то грустно кивает на ветру, своим дырявым, изъеденным гусеницами и жуками листом – словно головой. Он, наверное один, во всей округе, иногда грустит о Сволочи, чувствуя в ней родственную, лопушиную душу. И каждое утро, собирая из атмосферы влагу, он роняет на могилу Сволочи, свою скупую, лопушиную: росинку – слезинку…

А что же стало с деревней? Да ничего, все нормально, она благополучно выродилась. Церковь закрыли, попа со света сжили, молодежь разъехалась, рабочих рук не стало. Сволочь сдохла, и село опустело. Ныне говорят, доживают иногда там свои недолгие дни пенсионеры. А что делать?! они не хуже Сволочи, потомство не оставили, или оставили, но маловато; вот содержать их и некому, работают теперь почти до самой гробовой доски. Одним словом – умные!!!

«Многие же будут первые последними, и последние первыми» (Мф. 19: 30).

«Всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк 18:14).

Судьба

Опер и Батон

Было у нас в деревне два кобелька по-своему необычных и неординарных,

звали их Опер и Батон. Ныне покойный дядь Коля, Царство ему Небесное, имел даже некую страсть давать всякой твари необычные и забавные имена, и кого у нас только не было: тут тебе и Шурупы, и Тяпы, и Бориски, и Капканы, и даже Депутаты и Дипломаты. Каждое животное, как и каждый человек, имеет свой характер: способности, достоинства и недостатки, – в общем, некое подобие личности. Вот и два брата Опер и Батон, были внешне, если не приглядываться, даже очень схожи: низкорослые, черные, с белыми пятнами на груди – дворовые псы. Но похожи они были, только если вы с ними были незнакомы; а на самом деле это были две абсолютно разные собачьи личности. Опер имел вид серьезный и деловой: уши у него всегда стояли торчком, а взгляд был немного грустный, осмысленный и глубокий. А Батон был полной его противоположностью: его уши полулежали и полустояли в разные стороны, взгляд был безумный и неудержимый, – бегающий и блуждающий, – пасть вечно открыта, а из нее постоянно вываливался и торчал, свисая набок длинный розовый язык. Опер страсть как любил путешествовать и куда бы мы ни пошли, он всюду следовал за нами: и на рыбалку, и за грибами, и на гулянку, т.д. и т.п. А Батон наоборот, ни за какие кости и пироги, никогда и ни за что не отходил от хаты и не отлучался со двора; но зато во дворе он был абсолютно неугомонный и, пока бывало на него, не прикрикнешь, он завидя тебя все норовил кинуться тебе в ноги и буквально выбить из-под ног землю, – при этом весь, изворачиваясь и виляя не только хвостом, но и всем своим телом. Лично мне Опер всегда напоминал этакого грустного, задумчивого и культурного городского интеллигента, а Батон наоборот деревенского чудаковатого простака. По-своему окрасу и размеру они были так схожи, что посторонний человек, наверное, вряд ли когда отличил одного от другого. Но только не для нас, и мы за версту безошибочно могли отличить их, по манере двигаться и держаться: у Опера осанка была гордая с высоко поднятою головой, а Батон наоборот постоянно горбился и прижимался к земле. Они даже бегали по-разному: стремительный, целеустремленный и сдержанный Опер, и вечно веселый кувыркающийся и подпрыгивающий Батон. У нас даже шутка такая родилась:

– От чего это Опер всегда такой грустный?

– А это от того, что у него брат дурак!

– А Батон почему такой веселый?

– А это он радуется, что у него брат, хоть такой, но есть!

Так они и жили у нас во дворе, не тужили, вполне вольготной, по собачьим меркам жизнью: дом стерегли, привязи не знали, на чужих гавкали, но никого, никогда не кусали – добрые были, незлобивые. В общем, служили хозяевам, как умели и могли. Спали они на крыльце, часто вместе с котами в обнимку; которым иногда, хотя и показывали кто в доме хозяин, но в основном сильно их не обижали и обращались с ними почти дружественно, с легкой ноткой собачьего превосходства. Да мы-то за своих котов и заступались, иногда и ругали Опера с Батоном, если те, разыгравшись, начинали гонять их. Поэтому, чужим котам они спуску не давали, а своих миловали, но собачье все равно иной раз брало верх и, тогда оглядевшись вокруг и увидев, что на них никто не смотрит, они могли ненароком двинуть грудью и своего кота Тимоху. Или потоптаться по нему, пока он горемыка нежится на бетоне под палящим солнцем, или на худой конец просто вытереть об него лапы. Оно конечно тоже неприятно, но все же это не зубами за шкирку?!! Впрочем, не зря же родилась в народе поговорка характеризующая совместную жизнь некоторых людей – «как кошка с собакой»?! Но речь сейчас совсем о другом, речь о судьбе и ее парадоксах.

Помню, оказались мы как-то на гулянке в соседней деревне, расстояние до нее небольшое, метров пятьсот, через линию, да через луг с речкой. Добирались мы туда пешком, и Опер как всегда увязался за нами. Чего уж там греха таить, молодые были, я недавно с армии вернулся, и перебрали тогда все с излишком самогонки. В самый разгар гулянки, кому-то пришло в голову продолжить это дело в городе и, вызвав такси, мы всей шумной и веселой компанией погрузившись в машину, отправились продолжать свои свистопляски в город. В часа три ночи я вновь кое-как добрался до деревни – Батон на месте, а Опера нигде нет. Я посвистел, покричал, но никто не отозвался, лишь Батон как обычно по своей привычке все норовил сбить меня с ног, падая и катаясь около меня. И тут я начал соображать и припоминать, что он с нами был и видимо когда мы в машину погрузились, там и остался. Что делать, жалко же животину?! Вот я и поплелся за ним, опять туда, в соседнюю деревню. Кажется, пока шел впотьмах все кочки на дороге и на лугу пересчитал. Кладка, то есть самодельный мост через речку, состоящий из сваренных между собой труб и арматуры и положенных на эту конструкцию шпал и досок, был ветхий и старый, местами прогнивший и обвалившийся, – хорошо хоть речка узкая и неглубокая, – в темноте я еле через этот мост перебрался. Иду, а сам переживаю, как бы с Опером чего-нибудь плохого не приключилось, жалко ведь, он почти как член семьи у нас стал. Подхожу ко двору, где днем мы гуляли: ворота закрыты, свет не горит, все спят. Собаки во дворах лают, чуют, что кто-то чужой по улице шастает. Я пару раз свистнул и позвал Опера по имени. Гляжу тень какая-то, из-под ворот выскочила, я сразу узнал своего Опера и обрадовался ему. А как он обрадовался?!! Присел я на корточки и руки вперед призывно вытянул:

Конец ознакомительного фрагмента.