Реи?с
Шрифт:
За окнами чернела не ночь, хотя на них не было занавесок. Они просто были наглухо закрашены черной краской. В Ебурге такую краску называли «кузбасс-лаком». Обе двери в поле зрения Алехина были раскрыты и тоже зияли чернотой. Откуда-то, то ли из соседней комнаты, то ли из сеней, доносились сдавленные стоны. У оштукатуренной стены, выкрашенной от пола в зеленый и ближе к потолку в белый цвета, стояли темный шкаф и две табуретки. На одной – ведро. На другой – стакан с зубной щеткой и двумя полувыдавленными тюбиками пасты. На стене висел жестяной умывальник. Над ним – прямоугольное зеркало без рамки, треснутое наискосок,
Офтальмолог закончил завтрак. Или это был полдник? Или ужин? Алехин не знал, сколько времени он провел без сознания.
Сыромятников вытер рукавом рот. Надел очки. Поднес к глазам паспорт. Не вставая со стула, повернулся к Алехину.
– Сто пятьдесят третий.
Это был Офтальмолог. Сомнений больше не было. Во время их первой встречи Сыромятников произнес только две фразы: «Нет» и «Да, конечно. Сейчас». Всего четыре слова. И еще «Эсмеральда», которую маньяк напевал тогда себе под нос. Как часто за прошедшие годы эти слова и мотив этой арии крутились в голове сыщика, путались, сбивались в какофонию и не ложились друг на друга… И вдруг все сошлось, словно щелкнул замок сейфа после набора шифра, и дверца отворилась. Это был тот самый голос.
– Ты – сто пятьдесят третий, Алехин, – повторил Офтальмолог. – Или как там тебя теперь?.. Жданов? Твой номер – сто пятьдесят три. Или сто пятьдесят четыре. Если договоримся, что лэйдис ферст63, Жданов. Или все же Алехин? Как тебе привычней?
Сыромятников мотнул головой в сторону раскрытой двери, из-за которой и доносились стоны. Алехин уже разобрал, что стонала женщина. Чего он не мог понять, как ни силился, это каким образом маньяк срисовал его и так оперативно устроил засаду. И вообще, откуда ему известно его настоящее имя?
– Ты ведь, судя по визам, прямо из Америки ко мне, – продолжил Офтальмолог. – Так соскучился? Вот и хорошо. Вот и встретились. Я тоже скучал.
«Нужно разговаривать с ним как можно дольше, – мелькнуло в голове у Алехина. – Но как, если рот заклеен? Надо как-то тянуть время. Что-то всплывет. Кто-то придет. Снаряд попадет в дом. Землетрясение. Что-то обязательно должно произойти. Инфаркт у одного из них. Потолок упадет или пол провалится. Что-то случится. Обязательно. Иначе не может быть. Проснулись, надо разбираться».
Он замычал, мотая головой, давая понять, что тоже хочет что-то сказать.
– Хорошо, дадим тебе последнее слово, – Сыромятникову в роли хозяина положения тоже не терпелось пообщаться. С жертвой. Тем более с таким почетным гостем. Он любил разговаривать с ними, особенно с детьми, утешать их, давать конфеты, уговаривать, что мама скоро придет и все будет хорошо. И что это просто игра.
Сыромятников подошел к Алехину и медленно размотал скотч. Он стоял совсем рядом, смотрел Сергею прямо в глаза. Затем поднял правую руку и со словами:
– А вот и мое клеймо! – указательным пальцем потянулся к его лицу.
Сергей попытался дернуть головой, чтобы избежать прикосновения, но это было бесполезно. Палец маньяка ткнулся ему в щеку над краем губы.
– На самом видном месте, – удовлетворенно прокомментировал Офтальмолог. Приблизившись, он чуть ли не обнюхал шрам. – Хорошо, кстати, зашили.
Алехин почувствовал, как его начинает подташнивать –
Между тем он все же успел отметить, что один зрачок у Сыромятникова был неподвижен. Не то чтобы не успевал за другим, а вообще не двигался. Лицо Офтальмолога в полутьме было серое, гладко выбритое и совершенно безжизненное, как маска. Ровный нос, ровные скулы, белесые брови. Глаза выпуклые, близко посаженные, без ресниц. Правый глаз тусклый и живой, левый блестящий и мертвый. И если бы не глаза маньяка, перед ним стоял бы манекен, фоторобот, а не человек. «Человек...» – повторил про себя Алехин и улыбнулся затекшими губами.
– Что? – спросил Офтальмолог, стряхивая ладонью влажные крошки от сухаря с тонкой серой губы. – Плевать в лицо не будем, а? Кина не будет? Лбом в лоб пробовать тоже не будем, нет? Неинтересно с тобой, Алехин. Даже лягушка, когда ей в жопу вставляешь соломинку и надуваешь, старается хоть лапками подергать.
– Как ты меня вычислил, Сыромятников? – тихо спросил Алехин.
– По запаху, Сережа, по запаху, – Офтальмолог улыбнулся серыми губами. – Я с детства плохо вижу. Инвалид по зрению. А вот слышу и особенно запахи чувствую хорошо. Как волк. Я не помню лиц. Но помню номера и запах каждого номера. Тебя не удивляет, что я тебе по имени? А может, ты уже привык на Юру отзываться? Ну, я и так могу, ты только скажи.
Алехин промолчал. Редкий случай, когда он просто не знал, что сказать. Головная боль отдавалась в глазах. После такого нокаута боксеры до следующего матча год приходят в себя. Алехин знал, что времени у него гораздо меньше. Дай бог, если один день.
– Я после того волжского купания в твоей теплой компании залег на дно. Не на речное, как ты уже понял, а у одной подруги, – между тем продолжал Офтальмолог. – Рыжей, кстати. Она теперь номер восемьдесят семь, если я не ошибаюсь. Хотя…
Он стал загибать пальцы, делая вид, что считает про себя. Дойдя до конца первого десятка, махнул рукой, словно сбился со счета, и вернулся к тому, с чего начал:
– А ты ведь попал в меня, Соколиный Глаз. Сквозное ранение в правый бок. Прямо под печенью. Чуть повыше – сантиметр-два, – и кормил бы я сейчас окуньков. Ты мне теперь литр крови должен, не меньше.
Офтальмолог вернулся к столу и вновь громко глотнул из кружки.
– А чего ты не спрашиваешь, откуда я твое имя знаю? – продолжил он, вновь усаживаясь за стол. – У тебя ведь в паспорте Жданов написано, а другого нет. Так вот. Долгая, в общем, история, но я тебя вычислил, мент, уже давно. И домик твой, малюсенький такой, на скудную ментовскую зарплату нажитый, тоже нашел. И девочек твоих наблюдал пару раз. Ждал, когда подрастут. Ты ведь знаешь мои строгие моральные ограничения, Алехин. Ребенок моложе десяти лет – табу. Я не педофил долбанный.
Он снова отхлебнул из кружки и продолжил:
– Думал, лет через семь-восемь познакомлюсь с ними поближе. А вы всей веселой семейкой в один божий день взяли и исчезли, словно испарились. Ну, теперь, раз ты, Сережа, вернулся ко мне навсегда, то могу тебя заверить: обязательно найду их и передам от тебя последний заботливый родительский привет.
– Не найдешь, – Сергей сдерживал себя как мог, стараясь говорить как можно более ровным тоном. – Их больше нет. Они погибли в июле. Разбились в самолете. Тут, рядом.