Река Гераклита
Шрифт:
Слабый всполох, произведенный детскими руками Ивана, пробудил усадьбу. Распахивались окна, двери балконов и террас и в главном здании, и во флигельках. Выглянула из окна спальни старшая сестра Верочки, красивая и совсем взрослая Татуша, она же Тунечка, она же Ментор — прозвище, данное ей Рахманиновым; в соседнем окне мелькнула другая сестра Людмила — «Цуккина», по Рахманинову, — за увлечение балетом; вышел на балкон высокий, светловолосый и светлоокий, какой-то весь победительный Александр Ильич Зилоти и, увидев прелестных девушек в окнах, принялся посылать
Появились на маленьких балконах две весьма зрелые дамы, уже готовые к выходу, несмотря на ранний час: госпожи Сатина и Скалон, и любезно, чуть чопорно приветствовали одна другую; с полотенцем через плечо выскочил всклокоченный гимназист Сережа Сатин и помчался к пруду; появилась девочка лет тринадцати — четырнадцати, большеглазая, смуглая, с чуть надутым ртом Наташа Сатина, а за ней — ее молоденькая прислужница-товарка Марина, высокая и удивительно стройная, с золотыми косами, заложенными короной.
Наташа увидела Рахманинова, покинувшего наконец свое убежище, и что-то сказала Марине. Та свесилась через перила балкона и крикнула:
— Сергей Васильич!
И тут же обе девочки скрылись с придушенным смехом в комнате.
Выведенный из задумчивости, Рахманинов растерянно вскинул глаза и обнаружил Татушу, глядевшую из-под руки, против солнца, в какую-то свою даль. Он подпрыгнул и кинул ей ветку сирени.
С неожиданной в ее крупном, спелом теле ловкостью поймав ветку, Татуша поднесла ее к носу и величественно поклонилась дарителю. Он ответил комически-церемонным поклоном.
Все это видела успевшая вернуться в свою комнату Верочка и от досады разорвала зубами батистовый платочек. Она не понимала человеческого непостоянства: только что кузен был так нежен с ней, и вот уже он дарит сирень ее роскошной самоуверенной сестре.
Лев Толстой писал, что в доме, где много молодежи, царит атмосфера влюбленности. Ивановка не являла собой исключения — все постоянно в кого-то влюблялись, но ведь и мимолетное чувство может обернуться роком.
Так начинался очередной усадебный день того лета, которое, быть может, было самым счастливым в жизни Рахманинова…
Госпожа Скалон — пышная шляпа, пестренький зонтик от солнца — придирчиво расспрашивала дочь:
— Ты приняла лекарство?
— Приняла, приняла! — нетерпеливо ответила Верочка.
— Достаточно сказать один раз — я не глухая.
— Зато я, кажется, оглохну от этой музыки, — ничуть не смущенная замечанием, отозвалась дочь.
Воздух над усадьбой буквально сотрясался от неистовых музыкальных упражнений Зилоти, продолжавшего гневаться из-за потерянного гроша; в этих раскатах тонули неуверенные аккорды из флигелька Рахманинова.
— А если я предложу Александру Ильичу гривенник, — сказала Верочка, — он перестанет гневаться из-за полушки?
— Верочка! — притворно возмутилась госпожа Скалон.
— Можно я пойду на пруд?
— В такую жару? Ты с ума сошла. Помни о своем сердечке. И не стой на солнце, — и госпожа Скалон удалилась.
А с сердечком Верочки и впрямь было не в порядке, но сейчас не по вине болезни, которая рано сведет ее в могилу, а по иной причине.
Ноги сами понесли ее к террасе, где Рахманинов давал положенный урок своей кузине Наташе, девочке с обиженно припухшим ртом. Верочка спряталась за куст жимолости.
Рахманинов, не любивший и не умевший преподавать, как всегда, сердился, прикрикивал на непонятливую ученицу, порой довольно бесцеремонно сбрасывал ее руки с клавиш и брал не дающиеся той аккорды. А то он стискивал Наташин палец и несколько раз тыкал в клавиши. Наташа переносила придирки учителя с покорным видом, который лишь усиливал его раздражение. Только губы девочки надувались все сильнее, обнаруживая скрытую обиду.
Но Верочке все виденное представлялось совсем иначе: вот Рахманинов нежно склонился над плечом ученицы и что-то шепнул на ухо; вот он ласкающим движением соединил ее пальцы с клавишами; вот он говорит ей что-то горячо, взволнованно, без тени насмешки, что так часто проскальзывает в разговоре с ней, Верочкой, а ведь она уже барышня, Наташа же — зеленая девчонка.
Верочка гневно переломила ветку жимолости и пошла прочь. И тут замолкли бетховенские громы, и в сад, радостный, как мальчишка, вырвавшийся из цепких лап наставников, выбежал красавец Зилоти и замер, только сейчас обнаружив, как чудесно преобразился окружающий мир буйством мощно расцветшей сирени.
Зилоти кинулся к кустам и стал жадно вдыхать крепкий аромат. Его большие руки удивительно бережно брали кисть и подносили к жадно дышащим ноздрям.
Верочка подошла к музыканту.
— Какая прелесть! — вскричал тот. — А я так одурел от Бетховена, что ничего не видел.
— Александр Ильич, — сразу сбившись с дыхания, заговорила Верочка. — Можно вас спросить, что за человек Сергей Васильевич?
— Сережа? — удивился Зилоти. — А что о нем скажешь?.. Молодой человек… Славный… А почему вы спрашиваете?.. О, бедный, бедный Толбузин!..
— Александр Ильич! — взмолилась Верочка. — Не смейтесь надо мной. Я серьезно спрашиваю. Он человек чести?
С трудом подавляя смех, Зилоти ответил с серьезным видом:
— Несомненно!
— Он может хранить тайну? — допытывалась Верочка.
— Вы меня пугаете, Брикуша, — природная веселость взяла верх в Зилоти. — Что это за страшные тайны, которыми завладел коварный Рахманинов?
Но Верочка успела взять себя в руки и сама стала поддразнивать музыканта, которому нравилась, как, впрочем, и все остальные существа женского пола: от светских дам и томных девиц до полногрудых скотниц и кухонных девчонок.
— Не скажу!.. Уж я-то умею хранить тайны… А он хороший музыкант?
— Гениальный! — выкатил зеленые, с золотым отливом глаза Зилоти.