Река Гераклита

Нагибин Юрий Маркович

— Я все знаю. Но если у меня будет успех, а он будет… С неудачами покончено…

— И это говорит странствующий музыкант!..

— Я слишком долго странствовал. И хочу прикрепиться к земле. Я люблю землю, это у меня с детства. Люблю копаться в ней, люблю нюхать, люблю все, что на ней растет. Лишь это — истинное, все остальное — мираж.

— Я не знала, что твои мечты так материальны.

— Тут другое… Совсем маленьким мальчиком я остался бездомным. И все время скитался… Какие-то родственники, профессор Зверев, ваш дом, Скалоны, Крейцеры, холостяцкие квартиры друзей, номера «Америки» —

вечно без своего угла. Я хочу взять реванш за маленького бродягу и за нищего студента. Я хочу, чтобы у наших детей был дом, настоящий дом на прочной русской земле. Все зыбко, лишь над одним не властно время: сменяются царства, идеи, нравы, а земля лежит в своих пределах, и дом стоит, и лишь это твердо в нашем неверном мире.

— Мне все это очень близко, Сережа. Лишь бы ты не надорвался.

— У меня сил на десятерых. Ты разве не видишь, что я стал совсем другим человеком?

Слышится голос Марины:

— Можно ехать!..

И как некогда, удаляются от Ивановской усадьбы два экипажа. И как некогда, скрываясь за деревьями и кустами, пробирается следом за отъезжающими Иван — только не сопливый мальчишка, а сильный, опасный мужик.

Москва. Концертный зал в здании Благородного собрания. Исполняется До-минорный концерт Рахманинова. Дирижирует Зилоти, за роялем — Рахманинов. Финальная часть.

Овации зала. Капельдинер выносит огромный букет белой, будто росой обрызганной сирени…

Петербург. Концертный зал. Заключительная часть кантаты «Весна». И опять от незримого дарителя или дарительницы Рахманинову передают букет белой сирени.

Харьков. Концертный зал. Рахманинов завершил на бис один из своих прелюдов. Овации. Он раскланивается: высокий, худой, в строжайшем, чуть старомодном фраке. Проходит в артистическую уборную, где его ожидает огромный букет белой сирени.

— Кто прислал? — спросил он служителя.

— Не могу знать, — склонился тот в поклоне.

Вошла Наталия Александровна, всплеснула руками.

— Белая сирень! Конечно, это женщина. Фея сирени. Ни один, даже самый фанатичный, поклонник не стал бы ездить за тобой из города в город.

— И не стал бы скрываться, — добавил Рахманинов.

— Будь я склонна к мистике, то решила бы, что это Верочкина душа подает тебе знак оттуда.

— Бедная Верочка! — прошептал Рахманинов, погружая лицо в сирень.

Ивановка. На кухне Иван в звериной тоске приканчивал второй штоф в компании с сильно постаревшим садовником, дремучим сторожем с берданкой и каким-то захожим мужиком.

— В Липовке двор господский сожгли, — сообщил зашелец.

— Кто поджег? — поинтересуется, закусывая, садовник.

— Никого не снымали. Всех мужиков в уезд таскали, ни один слова не вякнул.

— Коли держаться друг за дружку да с умом — можно всю губернию поднять, — сказал Иван.

— Чур тебя! — испугался садовник. — Ври, да знай меру.

— Холопья душа! — плюнул Иван.

Садовник тоже плюнул:

— Тьфу, каторжный!..

— Наших господ зачем обижать? — прошамкал сторож. — Они к мужикам завсегда… Справедливые господа.

— Притворство одно! — Иван поднялся, расправил плечи. — Ох, скушно с вами. Куда все люди-то подевались? Вглыбь, что ли, ушли? Одно дерьмо сверху плавает.

— В Липовке пошукай, — посоветовал дед. — Мы тебе не союзники.

— Есть люди! — посветлел лицом Иван. — Я их найду. Мы такой костерище запалим! — Пошатываясь, вышел из дома.

Он брел в темноту, проборматывая с подвывом только что родившуюся в нем песню:

Какая тебя паутина Опутала, душу сгубя? Марина, Марина, Марина, Безумно люблю я тебя…

Снова прошло десятилетие или около того. И опять — Ивановка, которую коснулись серьезные преобразования. Рыча, фырча, источая синий дым, по полю полз один из первых в России — трактор «Фордзон», таща за собой сенокосилку. Трактором управлял «механизатор», видать где-то нанятый: на нем тужурка, кожаный картуз, защитные очки, перчатки с крагами, а с косилкой возился местный мужичонка в довольно злом виде: порты, рваная рубаха, запорошенная пылью белобрысая голова. Это Иван, сильно слинявший за последние годы. Вместо тугих, казалось, способных звенеть кудрей, его крепкий череп покрывала какая-то увядшая травка.

К трактору подкатил автомобиль, которым умело управлял Сергей Васильевич Рахманинов. Он тоже сильно изменился: обрел тот окончательный «рахманиновский» облик, который останется почти до самого исхода, лишь смертельная — недолгая — болезнь внесет последний страшный корректив. Лицо его удлинилось, резко обозначились складки от крыльев тяжелого носа к углам рта; лицо печальное и запертое, оно оживлялось и молодело лишь при разговоре с немногими истинно близкими людьми, одним из которых являлся сидящий рядом с ним Шаляпин. И голос Рахманинова стал глуше, тише, и манеры сдержанней, медлительней. Привыкши «жечь свою свечу с трех концов», как тогда шутили: композитор, пианист, дирижер, Рахманинов научился экономить расход душевных и физических сил. Это умная, хотя и бессознательная самозащита.

Автомобиль чуть обогнал косарей.

— Ну, брат, удивил! Америка, да и только! — шумно восторгался Шаляпин, хотя, в сущности, его это мало интересовало. — Бог в помощь! — крикнул он громовым голосом.

Тракторист вздрогнул и снял фуражку, даже трактор чихнул синим дымком и слегка приподнялся на дыбы, Иван не оглянулся.

— Это что за карбонарий? — поинтересовался Шаляпин.

— Ты недалек от истины. Тесть вытащил его из острога.

— Убил, что ль, кого?

— До этого не дошло. Но пошалил в девятьсот пятом крепко.

— А-а!.. Вот не знал, что Сатин сочувствует революционерам.

— Тут дело романтическое. Он жених Наташиной горничной Марины. Ты ее видел: статная, с жемчужными глазами. Наташа души в ней не чает. Старик ездил к губернатору.

— Что она нашла в этом оглоеде?

— Ты ее спроси…

Шаляпину уже надоело обозревать нивы, пажити, луга, стада новоявленного помещика.

— Может, сыроварню и конезавод посмотрим в другой раз? — обратился он к Рахманинову. — Что-то к щам потянуло.