Река прокладывает русло
Шрифт:
— Ну и расписывает наш Георгий Семенович — мастер! И хоть бы слово о том, что мы тут чуть голову не потеряли. А Кабаков-то из-за этого приехал — из-за непорядков.
Лесков обещал не вмешиваться в объяснения Лубянского. Но с Савчуком можно было не стесняться. Он хмуро пробормотал:
— Боюсь я, Павел Кириллович, красивой росписи. Пока ведь у нас, если честно, провал. Нехорошо, Кабакову внушат, что одни достижения…
Савчук проницательно посмотрел на Лескова.
— Не думаю, чтобы Кабакову что-нибудь внушили, двадцать пять лет знаю Григория Викторовича, не такой он человек. А тревожить случайностями, что нас напугали, не следует, — прав Лубянский.
К ним подошел Кабаков. Он казался довольным. Уверения
— Ну, что же, — сказал он, — первый автоматизированный передел запустили — поздравляем! Лиха беда начало. Правда, чуть не завалили ночные смены, но при освоении нового и не такое бывает, главное, чтоб это не повторялось.
Савчук вдруг сказал, насмешливо прищурившись на мрачного Лескова:
— Не всем нравится, Григорий Викторович. Измельчители ругаются: режим трудный предписан. И сам именинник невесел — ожидал другого. Лубянский тебе доказывал, что достижение, а Лесков изъясняет иначе — провал.
Лубянский с упреком посмотрел на Лескова. Тот растерялся и уже раскаивался, что был откровенен с Савчуком. Лесков вспомнил, как и раньше Савчук огорошивал таким же странным поведением — до собрания хвалил автоматику, на собрании тонко ее чернил. Савчук посмеивался, он не находил в своих словак ничего плохого. И на Кабакова они произвели совсем другое действие, чем ожидал Лесков.
— Это хорошо, — возразил Кабаков одобрительно. — Если для него провал, значит, большего ожидал, к большему стремился. А стремится — рано или поздно добьется. Когда мастер свою работу хулит, еще не значит, что работа плохая, — может, попросту мастер лучше работы.
Он дружески положил руку, на плечо Лескову:
— Павел Кириллович мне рассказал о твоих планах — полной автоматизации фабрики. Планы хорошие, разрабатывай, может, и выйдет толк. А насчет режима согласен с Лубянским — нужен режим на мельницах. От регуляторов нельзя требовать, чтобы они поправляли все, что нерадивый рабочий напортит: механизм не волшебник, он не превращает палку в змею и кочергу в лебедя.
Кабаков удалился вместе со всеми, сопровождавшими его. Лесков спросил у Лубянского:
— Насчет палок и кочерги — ваши слова?
Лубянский засмеялся.
— Мои, а что? Плохо?
— Хлестко, но не очень основательно. Классификаторщик справляется с любым режимом на мельницах, кроме уж самых пиковых. А регулятор при серьезном возмущении на мельницах сразу путается. Человека он полностью пока не может заменить, к сожалению.
Лубянский, пожав плечами, возразил, что у них создалось забавное положение: Лесков ругает собственную продукцию, сдавая ее заказчику, а заказчик хвалит. Долго так продолжаться не может, к этому обязательно придерутся. Не стоит бессмысленно усложнять и без того трудные свои заботы — выпадет еще не один скверный час, пока фабрика привыкнет к новому режиму.
Лесков прервал Лубянского. У него просьба. В цеху сокращен рабочий Бахметьев. Нельзя ли этого человека разыскать и направить в лабораторию? Лубянский позвонил в отдел кадров. Поговорив, он сказал Лескову:
— Завтра направят, дядя Федя еще не получил назначения.
Вечером Лесков сдал дежурство проснувшемуся Закатову и собирался уходить с Лубянским, когда на площадку поднялись Катя и Надя. Катя заговорила с Лубянским, Надя пошла дальше — к приборам. Лесков понял, что придется теперь уходить всем вместе и болтать всю дорогу, — Катя не из тех, с кем можно молчать. Но все, что не относилось к регуляторам, было ему сейчас неинтересно, а вести легкую беседу о них он не мог. И он не забыл, что Надя вздумала его утешать — еще, чего доброго, опять примется за это! Лесков отошел с Закатовым подальше от Нади, около нее остановился Селиков. Он что-то доказывал, разводя руками. Лесков понял, что Селиков оправдывается в недавней грубости. Лесков усмехнулся — ну и денек сегодня, всем приходится извиняться!
Катя громко
— Товарищи, сколько же можно? Двенадцать часов ни единого нарушения, а вас не оторвать от приборов. Мы зашли за вами, Надя только что расписалась у меня в журнале, что претензий к регуляторам у них больше нет.
Лубянский натянул пальто и предложил Лескову пройтись на воздухе. Лесков ответил:
— Вы идите, я еще останусь.
— Да вы же только что собирались уходить! — удивленно сказал Закатов.
— А сейчас раздумал, — раздраженно возразил Лесков. — Простите, но мне не до прогулок. Да и вряд ли я смогу быть хорошим собеседником.
Он улыбнулся Кате, чтоб не обидеть ее отказом. Катя взяла под руку Лубянского и позвала Надю, та, не оборачиваясь к Лескову, кивнула Селикову и ушла вперед. Лесков хмуро глядел ей вслед, она торопилась, удары ее каблучков звучали укором. Помолчав минуту, Лесков в третий раз дал распоряжение Закатову:
— Если опять забарахлит хоть один регулятор, немедленно вызывайте, но сами чувствительности не увеличивайте.
Закатов отозвался с нетерпением:
— Да слышал, Александр Яковлевич, слышал! Идите спать, ничего не будем менять. Правда, Сережа?
Селиков, не отвечая, прислонился плечом к щиту, лицо его было насуплено. Закатов шепнул Лескову:
— Чертова штука эта его девка! То ласковая, то злая безо всяких причин. Не повезет, если в такую влюбишься, просто жаль парня.
В гостинице Лесков не зашел в номер: Лубянский, возможно, уже вернулся, не хотелось с ним разговаривать. Лесков присел в холле на диван. Только сейчас он почувствовал, что устал. Это была усталость не от физических усилий, а от душевного смятения. Он снова размышлял о событиях минувшего странного дня. По существу, провал, именно так, по-честному, он обрисовал это Савчуку. За провал ответствен он, Лесков, это его вина: его просчеты, его непонимание технологии. А провал обернулся чуть ли не крупным успехом, Кабаков руку жал, Савчук сменил ругань на похвалы, Надя благосклонно выслушала его извинения, письменно — в журнале — отказалась от своих претензий. А может, и вправду нет провала — регуляторы ведь работают, одни, без людей? Чепуха, разве это работа — при жестком режиме, когда процесс так круто сжат, что и без всяких автоматов пойдет прилично, бывали же дни, когда классификаторщики часами ничего не делали! Нет, не в этом производственная культура, не в жестких предписаниях Лубянского. Настоящая культура в том, чтобы каждая машина, каждый человек осуществлял все, на что он способен. Ах, как еще далеко до такой культуры, другой совсем это мир — по ту сторону сегодняшних возможностей. Разве не на это ему указывают те, с кем он недавно так горячо спорил, — Пустыхин, Баскаев, Неделин? Они ославили его фантастом, может, и вправду он фантаст? Он восставал против ремесленничества, требовал исканий, творчества. А где мера той муке, что называется творчеством? На каком шажке, в какой точке творчество превращается в фантастику, в какой области оно становится бессмыслицей? Он сознательно идет на эту муку, он называет ее освоением нового, объявляет почетной и радостной, она такая и есть, как бедна жизнь без этой муки, а все же до каких границ он может ее распространять?
Измученный этими трудными мыслями, Лесков с горечью вспомнил о медеплавильном заводе. Он ужаснулся: сколько там предстоит неполадок и трудностей! Тысячи просчетов, сотни недоделок, а он даже усом не шевелит. Ведь и там неизбежен провал, как он этого не замечает? И Лубянского там не будет, чтобы властно прийти на помощь и черное превратить в белое.
Лесков устало закрыл глаза и привалился головой к мягкой спинке дивана. Черт с ними со всеми, что будет, то будет! Он ни о чем не думал, отдыхая, равнодушно прислушивался к разговору у столика с телефоном: Мегера Михайловна спроваживала в общежитие очередного командировочного, прибывшего из Москвы.