Реки не умирают. Возраст земли

Бурлак Борис Сергеевич

У каждого есть свои изначальные координаты на земле. И редко кто ни разу не вернется к ним в течение всей жизни.

Георгий Каменицкий поднялся на самую макушку Татарского шихана. Отсюда открывался вид на южный торец Главного хребта. Дальние подсиненные отроги почти отвесно обрывались у реки, и за пойменным леском, где начиналась уже степь, в вечернем мареве зыбились невысокие холмы, как потерявшие разбег и силу морские волны на широкой отмели. Нет, горы ничуть не изменились с той поры, как был он тут последний раз, — ну что для них эти считанные годы.

Урал всегда помогает забыться на часок: ты стоишь на верхотуре знакомого шихана, словно не зная и не ведая, а что там, впереди. Вот и сейчас горы заслонили всю твою жизнь, и чудится, будто все еще за этими горами. Но ты ходишь по земле без малого полвека и уж, конечно, знаешь, что на западе,

за кряжистыми увалами, далеко отсюда протянулись ратные пути-дороги по берегам Дуная; если же повести рукой по горизонту к югу, то примерно за той вон цепочкой Козьих вершинок, за степями, морями и океаном, тридевятое царство Антильских островов и среди них; в кружевах прибоя, гордая мулатка Куба; а на востоке, за горным пиком Ямантау, — прозрачная даль Таймыра в северном сиянии заполярных городов Норильска, Игарки и Дудинки.

Жизнь поводила тебя по белу свету: кажется, весь мир распахнут перед глазами. Но отчего ж так дорог тебе этот твой шихан, мимо которого не мог проехать равнодушно? Когда вспоминаешь череду прожитого времени, то легко минуешь целые годы, а здесь готов остановиться на любом шагу. Да, время уходит безвозвратно, только земля остается до конца с тобой.

Каменицкий перевел взгляд на северный пологий склон шихана, — он примыкал к другой горе, пониже и пошире. Седловина ее заросла курчавыми дубками, образовавшими молоденький подлесок знакомой рощи, сильно изреженной и бурями, и грозами, и рубками военных зим. Прежних великанов что-то уже не видно. Значит, лес тоже держится средним поколением: нескоро дотянется до его плеча не привыкший к бедам юный дубнячок. Разве только берез не поубавилось вокруг — и молодых, и старых — будто время охотнее щадило их или они в самом деле лучше переносят бури.

Южный склон Татарского шихана был очень крут, но и на нем росла чилига, с трудом удерживая собой цветную галечную осыпь. Внизу была вторая ступень гранитной лестницы длиной в полверсты, за ней виднелась нижняя ступенька над растянувшимся вдоль речки родным селом. Эта речка, бывало, и знойным летом берегла силенки в глубоких омутах — до будущей весны. А теперь заметно потончала, затянулась вязким илом, и если бы не живучие ледяные родники, то, наверное, и вовсе бы затихла. Горы как стояли, так и стоят. Почему же веселая когда-то речка постарела вместе с тобой, Георгий Каменицкий?..

Он закурил, хотя обещал себе не курить сегодня. Прямо у его ног начинался раструб зеленого, оврага с куртинами жимолости на дне. Весна нынче припозднилась, оттого расцвело почти все сразу, лишь только по-настоящему пригрело солнце. Что степь в сравнении с горами, — в степи одни тюльпаны на обочинах дорог да в целинных балках. А горы в мае от подножия до вершин охвачены низовым пожаром: розовые кулиги дикого миндаля-бобовника перемежаются белым пламенем густого вишенника, чисто-охристым, ослепительным разливом буйных зарослей чилиги. Когда подует ветер, то кажется, вот-вот жарко вспыхнет и прошлогодний, отбеленный, как лен, ковыль, и тогда уж несдобровать самой дубовой роще. Но сегодня необыкновенно тихо, горы горят спокойно, ровно и бездымно. Не шелохнутся над травой даже незабудки, что распустились вместе с лиловыми фиалками. Распушили синие крылья петушки. Тянется к небу голенастая полевая резеда. Мирно дремлет пахучая кремовая кашка, перевитая у корня голым проводком душистого горошка. Стелются среди молодого ковылька рифленые листья земляники. Да, что-то очень долго задержалась нынче весна на подступах к Уралу, и вот едва отзвенели колокольчики на своих проталинах-звонницах, как слабый пунцовый свет начал пробиваться сквозь тонкие прорези бутонов на кустах шиповника. Земля спешит принарядиться к сенокосу.

Георгий сел на штабелек из камня-плитняка, снова достал пачку сигарет. Но не стал закуривать: он вдруг остро ощутил сильный пряный запах. Нагнулся, осторожно сорвал жесткие былинки, растер их на ладони. Пожалуй, ничто столь живо не напоминает о минувшей юности, как невзрачный на вид чабрец. Картина за картиной плывут перед глазами, когда жадно вдыхаешь этот целительный настой земли. Как ни много было зелени в домах в троицын день, а без чабреца и горница не горница. Свадьбы тоже редко обходились без него. И уж тем паче похороны, особенно зимой, когда и горсть сухих сизых листьев помогает живым думать о жизни. Не потому ли в их стойком аромате соединились для Георгия все самые трепетные воспоминаниями о радостях и бедах прошлого.

Он нехотя поднялся, еще раз неторопливо оглядел с высоты птичьего полета всю долину Верхней

Дубовки и начал спускаться к роще, — там ждал его «газик»-вездеход. Нужно успеть до заката солнца побывать в другом селе, где похоронена его жена Зоя.

Старое сельское кладбище содержалось в относительном порядке, куда лучше, чем городское. Но оно сплошь заросло сиренью, и Георгий долго искал могилу жены, подряд читая надписи на камнях и даже на крестах. Сколько тут, оказывается, имен, знакомых издавна, хотя он и провел детство в соседней, под Татарским шиханом, деревеньке. Крестьяне жили большими семьями, и по тому же родственному признаку, по-семейному уютно расположились на тенистом берегу задумчивой тихой старицы. Однако на могилах послевоенных лет почти не встретишь мужского имени: мужчины полегли на полях сражений, вдали от родины, и земляки их соединили свою боль и свою память в остроконечном обелиске, что стоит на окраине села, — между живыми и мертвыми...

Наконец он нашел в сиреневой чащобе невысокий, потемневший от времени прямоугольный камень. С трудом прочел замшелую надпись, старательно высеченную местным умельцем-камнерезом. И с такой пронзительной ясностью увидел сейчас добрую, работящую, улыбчивую, совсем молодую русскую женщину, что ему сделалось не по себе. Как все-таки редко, непростительно редко навещает он ее во второй половине своей жизни. Он твердо решил приехать сюда еще до осени, чтобы привести в порядок могилу Зои.

Выйдя за ворота кладбища, Георгий дал знак шоферу следовать за ним. Он шел вдоль старицы, отделенной от главного русла Дубовки пойменным лесом. Внизу, на темно-зеленом фоне огромных осокорей, самозабвенно цвела черемуха, словно наверстывая упущенное время. Он смотрел в белую бездну и невольно отворачивал от обрыва. Верхушечная кипень черемуховой уремы поднималась вровень с отвесной сыпучей стенкой и вымахивала над торной, извилистой тропинкой, готовая, если подует ветер, затопить прибрежные луга. К чему бы так пышно расцвела черемуха? Раньше говорили — к хлебу.

Старица кончилась. Еще не посветлевшая река со всего разгона, из-за поворота, налетала на красный яр. Тяжелые отвалы глины до сих пор бухали каждый день, падая плашмя в самую коловерть реки, но она все никак не унималась. Реки не любят ходить строго привычными дорогами: им нужно обязательно, пусть немного, пусть малую малость, да спрямить каждой весной путь к морю. Тут у них есть что-то общее с людьми, — жаль только, что у людей весны на счету.

В нескольких шагах от Каменицкого, где Верхняя Дубовка, круто огибая крайний сторожевой осокорь, била прямо в глинистый берег, низко склонилась над водой черемуха. Она еще жила — у нее достало сил, чтобы расцвести, хотя нижнюю часть кроны уже захлестывал пенный жгут набегающей волны. Как ни пытался дозорный вековой осокорь, стоявший рядом, защитить соседку от новых ударов лихой судьбы, но и он не мог отвести от нее беду. Грустно смотреть на то, как погибает даже старая, дуплистая ветла; тем более печально стало на душе у Каменицкого, когда он увидел молоденькую черемуху над самым омутом. Он бросил недокуренную сигарету в воду и пошел к. автомобилю, мимо всей той же черемуховой белой бездны, над которой звенели хрустальными подвесками жаворонки в высоком уральском небе.

— Гони в райцентр, там переночуем, а завтра двинемся дальше на восток, — сказал Георгий своему шоферу, сладко задремавшему на остановке.

На следующий день они побывали в геологической партии, что находилась на пути в Молодогорск, и к вечеру добрались, наконец, до города.

Вот уж не думал Георгий, что отец обзаведется своим домиком. И что потянуло старика на эту окраину, подальше от главной улицы, где у него была довольно просторная коммунальная квартира со всеми удобствами, даже с газом. В прошлый раз, когда они встретились после долгих скитаний Георгия по белу свету, отец сказал, как бы оправдываясь: «У меня ведь столько накопилось разных камешков, что нам с матерью стало тесно в городской обители». Но дело, конечно, не в коллекции минералов, пусть она и занимала целую комнату. Отец, видимо, рассчитывал, что дом еще пригодится кому-нибудь из молодежи, хотя старший сын, Владимир, так и остался после военной службы на Кавказе, второй, Леонид, не вернулся с фронта, а дочери давно вышли замуж. Со стариками жил только самый младший, Олег, и две внучки: Саша, которую он, Георгий, оставил у своих родителей, когда умерла жена, да еще Любка, которую его сестра Татьяна по нездоровью тоже согласилась передать на воспитание бабушке. Выходит, что семья не такая уж и маленькая.