Реки не умирают. Возраст земли

Бурлак Борис Сергеевич

Подъезжая сейчас к отцовскому дому, Георгий почувствовал себя блудным сыном, давно отбившимся от милых родных мест. Все странствовал, без малого десять лет, все искал диковинные клады в чужих краях и, наконец, с повинной вернулся на Урал. Отец доволен, ни в чем не упрекает, отец сам в молодые годы исколесил пол-Сибири, пока не обосновался на Урале. Ну, а мать и вовсе довольна: теперь не только один Олег, но и Георгий будет на виду. Что значили эти годы в его жизни, он понял лишь недавно, увидев свою Сашу: когда уезжал в Норильск, она училась в пятом классе, и вот уже

работает на стройке, добывает стаж для поступления в вуз. Наверное, перед ней-то он провинился больше всего, как перед живой памятью о Зое. Однако чего уж тут терзаться — главная часть жизни все-таки прожита не зря...

Не успела машина остановиться у палисадника, как навстречу выбежала Любка, племянница Георгия.

— А я так и знала, что вы приедете сегодня, знала, знала! — шумно встретила она его, позабыв даже поздороваться.

Георгий, устало щурясь, посмотрел в озорные девчоночьи глаза и подал руку, будто взрослой.

— Ну, приветствую вас, Любовь Федоровна.

— Здравствуйте, дядя Гора, — ничуть не смутилась Любка.

— Откуда же ты могла знать, что я приеду?

— А сердцем чувствовала!

— Ты смотри, какое у тебя сердце, — улыбнулся он, подумав, что вот такой, наверное, была и его Саша несколько лет назад.

— Дедушка дома?

— Сидит, все рассказывает.

— О чем?

— О своей жизни, конечно. Я-то все давным-давно знаю наизусть.

— Да кто у него опять?

— Какая-то очень важная тетя из Москвы, — полушепотом сказала Любка. — Целый блокнот исписала и все пишет, пишет.

— Ну, веди меня к нему.

Любка учтиво распахнула калитку, посторонилась. Во дворе, за сенцами, гулко с опозданием залаял старый пес, который все реже оправдывал свою кличку Быстрый. Любка побежала успокаивать Быстрого, только хвост рыжих волос, затянутых на затылке, смешно затрепыхался над ее худенькими плечиками.

Георгий вошел в полутемную переднюю. Странно, в доме было накурено, несмотря на обычный запрет хозяина. Дверь в кабинет отца приоткрыта. Снимая плащ, он издали еще заглянул туда: отец сидел в своем резном, к н я ж е с к о м кресле у окна; на столе и подоконнике лежали десятки образцов руды; а напротив отца, спиной к двери, на венском, тоже древнем стуле сидела та самая «очень важная тетя из Москвы», о которой Любка сообщила ему тоном заговорщицы.

— Кто там? — окликнул вполголоса хозяин.

— Не помешаю? — Он медленно вошел в комнату, приостановился, как чужой.

— А-а, Георгий, проходи, проходи, садись! Легок на помине!

Женщина поднялась со стула, и он сразу же узнал Павлу Метелеву, хотя не видел ее вечность. Они с тайным любопытством посмотрели друг на друга. «Ничуть не изменилась, — отметил он, — разве только очки стала носить». А она первое, что увидела, — широкую седую прядь на его прямом зачесе и с женским преклонением подумала об этой ранней седине.

Он легонько полуобнял ее одной рукой, и они присели у стола, не зная, что и говорить друг другу. Отец встал, начал собирать со стола и подоконника образцы своих минералов.

— Зря помешал вам, — сказал Каменицкий-младший.

— Что

вы, Георгий Леонтьевич, я уже замучила Леонтия Ивановича, — сказала она.

— Пустяки, — коротко махнул рукой отец.

Павла закрыла исписанный блокнот, сняла очки в тонкой металлической оправе.

Вот теперь она стала окончательно похожей на ту комсомолку послевоенных лет, когда Георгий донашивал еще зеленую офицерскую шинель заморского сукна. Ну, конечно, Павла немного отяжелела, но зрелая полнота ее была в меру и на вид ей больше тридцати все равно не дашь. А глаза и вовсе не потеряли блеска, ни одной золотинки не поубавилось в ее карих больших глазах, будто и не было позади никаких печалей. Верно говорят, что беда в молодости — половина беды поздней, которая настигает тебя где-нибудь в середине жизни.

— Ну, о чем вы так мирно, тихо беседовали тут? — спросил он наконец, чувствуя неловкость этой встречи с Павлой.

— Беседа была совсем не тихой, — сказал отец.

— И далеко не мирной, — притаив улыбку, добавила она.

— Что, досталось тебе, Павла, от геологической службы? — совсем уже по-свойски, с прежней ноткой мужского покровительства, спросил Георгий.

— Признаюсь, я сначала растерялась. И всему виной вот эта книжка моего коллеги по ремеслу. — Она вынула из сумки ярко-желтый томик и положила его на стол.

— А-а, развесистая клюква!

— Вот и Леонтий Иванович начал с того же.

Хозяин дома стоял у высокой, до потолка, книжной полки и, лукаво улыбаясь одними глазами, смотрел то на Павлу, то на сына, не вмешиваясь в их разговор.

— Отец до сих пор не может успокоиться от сего панегирика, и автор — чует кот, чье масло съел! — даже не прислал ему дарственного экземпляра, сочинил и с глаз долой, — говорил Георгий таким тоном, словно отца, здесь не было.

— Согласитесь, что журналистам надо прощать некоторую патетику. Очерк есть очерк.

— А вы не защищайте вашего брата. Неумеренная хвала стоит любой хулы. Верный способ вывести человека из строя — взять да и перехвалить его публично.

— Ладно, ладно, я еще в строю! — сказал Леонтий Иванович и засмеялся так заразительно, что, глядя на него, Павла тоже улыбнулась.

Георгий все больше удивлялся ее молодости, которая тогда, после войны, казалась ему недостатком, теперь же превратилась в завидное, достоинство. А впрочем, молодость рано или поздно найдет случай посмеяться над людьми, что относились к ней когда-то с явным снисхождением.

— Ты что же, собираешься писать об отце?

— Да, мне поручили, — сказала Павла и назвала одну центральную газету.

— В этой газете о нем не раз писали, правда, лет тридцать с лишним тому назад.

— Вот видите. Тем более надо освежить в памяти читателей.

— Память читателей куда надежнее, чем память редакторов.

— Что вы хотите сказать, Георгий Леонтьевич?

— К слову пришлось.

В комнату не вошла, а прямо-таки влетела вездесущая Любка.

— Товарищи, идемте смотреть наш сад! — безо всяких предисловий, с ходу обратилась она к дядюшке и московской гостье.