Реквием
Шрифт:
«Какая у нее странно обреченная деформация лица даже во сне», – отметила про себя Лена. Она выждала, пока до нее донеслось тихое похрапывание, и продолжила свою мысль:
– Алла уже в детстве выглядела головокружительно, вызывающе, немыслимо счастливой. Помнишь, рассказывала нам, как училась в музыкальной и художественной школах, ездила в Москву, в Ленинград и Киев, ходила в музеи и театры. Вела жизнь, богатую позитивными впечатлениями. У нее была советская, но буржуазная семья.
– Ради форса напускала на себя деловитую озабоченность или, чтобы не светиться излишествами, экстравагантно прибеднялась. Как-то пошутила, мол, сама себе завидовала. Она – не счастливое исключение. Просто в городе жила. А мы с тобой видели перед собой коровники,
– Аллино первое место в рейтинге счастливцев среди наших друзей никто и не оспаривает. Уровень жизни, прекрасное воспитание, достойный круг общения. Судьба благоволила ей. И все же недоброжелатели шептались: «Так ли безоблачно ее счастье?»
– Некому было разоблачить и посрамить сплетников. Меня там не было! Можно подумать, они знали о ней больше, чем говорила ее внешность.
– Я так и не научилась отдыхать, развлекаться, радовать себя и других. Это плохо, – задумчиво сказала Лена. – Только теперь с внуком пытаюсь этому учиться.
– Но ведь бабушку ты удивляла и радовала.
– Чем? Опять же хорошей работой, помощью.
– А я слова Черчилля в детстве услышала и на вооружение взяла. Я не стояла, когда можно было посидеть, и не сидела, когда можно было полежать. Думала, сто лет проживу.
– Не оговаривай себя. Взрослой вкалывала будь-будь. Без ложной скромности могу утверждать, что мы с тобой жили по принципу Льва Ландау «Стремись к невозможному – получишь максимум». И не просчитались. Помнишь, радости не было границ, когда нам что-то удавалось. Я и сейчас отчетливо представляю эти прекрасные моменты. Само собой были и промахи, но они случались нечасто. И мы всё делали, чтобы они со временем обернулись победой. Нам самолюбие не позволяло, чтобы нас оттесняли на обочину.
– Мы не перекладывали свои проблемы на чужие плечи. Сами расплачивались за свои ошибки, сами выкорчёвывали свои обиды.
Лена опять бабушкино детство вспомнила.
– С какими счастливыми глазами она рассказывала мне об органе! Папа ее совсем маленькой на концерты возил. Он земским доктором был. Родители погибли, и она малолетней оказалась в деревне на попечении дяди. Оставила школу, по дому работала, батрачила на помещика. Единственной ее радостью была церковь. Вспоминала: «Бывало бегу с барского поля, ног под собой не чуя. В речке обмоюсь и скорее в храм к заутрене, чтобы не опоздать ни на минуточку, успеть глоточек радости получить. (Во сколько же она вставала?) Свой огород обиходила после господского. Иначе забьет до полусмерти».
Мужественно переносила лишения, на что-то надеялась, во что-то хорошее верила. И меня учила, что праздники – это награда, их надо заслужить, чтобы с чистой совестью отдыхать. А еще объясняла, что руки человеческие в труде должны меру знать. Жалела меня. И я ее. Мне-то намного легче жилось, чем ей. Случалось, прижмет меня жизнь, так сразу о ней, о бабушке моей любимой вспоминала и справлялась с проблемами. Холодно, пусто без нее в доме стало.
– А помнишь, как мы с тобой ходили в колхоз на ток работать! В обед повариха не успеет оглянуться, а мы, ребятишки, уже все смолотили и миски вылизали. Дома-то мяса понюхать нечасто давали, хоть и не перебивались с хлеба на квас, не бедовали, как другие.
– А я про сахар вспомнила. Он отдавал керосином, но это не сказывалось на любви к нему.
– Я сразу сутолоку очередей ощутила. Часто в них приходилась часами выстаивать. Но никакие затраты сил не страшны были перед лицом прекрасной мечты – получения заветного куска колотого сахара, – совсем по-детски улыбнулась Инна. – Ты не разучилась корову доить, стога метать? Утратила навыки?
– Вспомнила стародавние времена! Нет, конечно, но силы не те. В детстве двужильной была. В городе эти мои достоинства никому
– Правильно сказала – «ездить», а не кататься. Ты никогда попусту не гоняла, только по делу. И всё-таки лучше тебя на велосипеде никто фокусы не выделывал!
– Не признавали этого мальчишки. Они терпеть не могли, чтобы девчонки в чем-либо верх над ними одерживали.
– Им приходилось мириться. И на уроках у нас девочки главенствовали, но не подчеркивали свое первенство, щадили ребят. Не знаю, ценили ли они наше благородство или просто не замечали? Это же мальчишки…
– А как они немилосердно дрались, доказывая свое превосходство!
– Не понимала я этого. Ведь не защищали кого-то, а просто так, ради самоутверждения. Видно, это было им необходимо, – пожала плечами Лена.
– А помнишь, я сама напросилась тебе помочь, а потом каялась, кляла себя. Желаний было много, а на деле часто ничего не выходило.
– Тогда, с непривычки, ты просто не рассчитала свои силы.
– Ты отправила меня к кринице по воду, и никто не заметил моей усталости.
Инне грустный случай вспомнился, как она на праздничном концерте опозорилась перед полным залом детей и учителей.
– Я хотела участвовать только в пирамидах и в танце, а мне стали навязывать еще и стихотворение. Я согласилась при условии, если мне дадут самой выбрать то, которое мне понравится. Вожатая воспротивилась. Тогда я категорически отказалась учить предложенный стих. Оттанцевала свой номер, с удовольствием изобразила красивый мостик – элемент пирамиды – и заторопилась домой.
Вдруг на меня налетают две старшеклассницы, вырывают из рук сумку с хлебом и портфель, сдергивают пальто и выталкивают на сцену. Я бегу назад, меня ловят и опять тащат на сцену. Я упираюсь, кричу, что они ошибаются, что я выполнила свое обязательство, а они не слушают и волокут меня выступать. Выпихнули меня на сцену. И вот стою я злая, взъерошенная, в глазах слезы обиды и бессилия, бормочу что-то невнятное. В зале недоумение, потом редкие смешки. Кое-кто из учителей неприятно улыбается. Я хотела бы выучить и прочитать со сцены что-нибудь юмористическое, чтобы весь зал радовался. А что вышло?
Я была потрясена случившимся. Со мной за сценой случилась истерика. Я орала: «Представьте себе взрослого, которому скрутили руки и заставили неподготовленным выступать перед сотнями зрителей. Это же насилие, издевательство! Я же не в тюрьме. Почему со мной обращаются, как с преступником? Кто вам дал право унижать невинного человека? Пионерская организация или это ваша собственная инициатива? Одна вожатая забыла вычеркнуть из списка мою фамилию, другие ради того, чтобы поставить галочку о выполнении плана, готовы опозорить человека. Вас не волнует, каким путем будут выполнены все пункты программы праздничного концерта? Вы бездумные машины. Запомните, вы никогда больше не заставите меня плясать под свою дудку. А стихов я вообще больше никогда не стану читать со сцены. Я гордилась тем, что пионерка, и все делала, чтобы быть достойной этого звания. Я с удовольствием носила красную планку-нашивку на рукаве школьной формы. «Я звеньевая! Я отвечаю за десятерых одноклассников!» Но сегодня моя вера пошатнулась. Нет, она рухнула! Я не стану подчиняться тупым и бездушным роботам. (Тогда я уже посмотрела первый в своей жизни научно-фантастический фильм!) Если не сумели доказать, что ваше стихотворение полезнее, интереснее и красивее, так не приставайте. Когда на уроках на отметку учишь то, что не нравится, – это нормально, но зачем же в праздник заставлять делать то, что не по душе? Какой же это праздник? Если еще раз посмеете применить ко мне силу, я разделаюсь с вами поодиночке и отобью у вас охоту издеваться над кем бы то ни было».