Реквием

Шевченко Лариса Яковлевна

За окном закоченевшие ветви деревьев мерцают инеем. Тихо. Утром под ногами хлюпало, а сейчас мороз такой, будто он и ветер заморозил. «Долго еще ждать радостного благовестия весны. Насмерть стоит зима, – машинально подумала. – Город вымер. Нет, вон собака, явно ничейная, протрусила через двор. Подбежала к мусорным бакам. Котов разогнала. «Плацдарм захватила», никого близко не подпускает. Нет! Она с эскортом. Две, три, пять. Ого! Целая свора.

Фонарь на столбе под соседним окном будто ярче светит. Под ним снежок, мелкий, как пыль, точно живой, пляшет в нечётком конусе света».

Душевная смута только усилилась. Лена открыла форточку. Дохнул холодный воздух, приправленный запахами

еще не рассеявшегося кухонного дыма «забегаловки», что пристроилась к углу дома, стоящего напротив, и выхлопных газов с центральной дороги. Лена попробовала прохаживаться вдоль окна, заложив руки за спину.

«Так когда-то ходил её дед, – отметила про себя Инна. Она, оказывается, не спала. – А теперь Лена стоит, чуть выпятив живот, привычно выдвинув вперед правую ногу. Совсем как в детстве». – Она улыбнулась своим мыслям и зажмурилась, восстанавливая в памяти то ли реальные, то ли уже воображаемые приятные картины.

Лена, заведёнными назад руками, уцепилась за нижний край рамы форточки и слегка потянулась, расправляя позвоночник. Её лицо исказилось гримасой. Когда острая боль схлынула, она пробралась к постели и прилегла. Перед глазами заколыхались воскресшие, будто явившиеся из темноты, образы прошлого и странные, неожиданные, фантастические фрагментации сознания…

Инна зашевелилась. Лена очень тихо, словно только для себя, заговорила вслух:

– Мать. Всю жизнь я истребляла в себе то, что унаследовала от неё. И все равно была похожа. Даже почерком, как ни ломала его. Глупая. И Лера об этом же мне писала. Какая дикая детская бескомпромиссность! Детская память самая мощная, самая острая. Никак не получалось простить. Мать боялась, что я не приеду её хоронить. Я совсем, что ли?.. Когда выжила после онкологии, когда столько выстрадала, то поняла, что многие мои обиды – мелочь, ерунда, что надо проще относиться к людям, слишком многого от них не ждать, не требовать, прощать. Жаль, матери тогда уже не было.

«Чувство запоздалого раскаяния через боль, – горько усмехнулась Инна. – Оно мне тоже знакомо».

30

– Лена, ты заметила, что я изрядно прибавила в весе? Как на дрожжах полнею, а по предположениям врачей обязана была худеть. Это и вводило их в заблуждение, когда ставили диагноз.

– Сколько можно в девушках ходить! Ты же дама! Когда ты улыбаешься, то совсем не кажешься полненькой. Со мной себя сравни. И талия у тебя до сих пор, как у девчонки, и фасад нечасто подкрашивать приходится. А я без губной помады на улицу не высовываюсь, чтобы не пугать прохожих своими бледными губами. Послушай, может, эта полнота как раз и есть обнадеживающий фактор?! – радостно воскликнула Лена, внезапно иначе осмыслив слова подруги.

– Хотелось бы верить.

«Извела Инну болезнь. Говорят, блекнущая красота не терпит яркого света. В полутьме она такая милая! Черты лица сглаженные, мягкие. И чувствует она глубже, трагичнее, чем предполагают наши сокурсницы. Мне ли не знать, – думает Лена, всматриваясь в подругу. – Виктор Цой пел: «Смерть стоит того, чтобы жить. Любовь стоит того, чтобы ждать». Он был слишком зрелым для своего возраста, может, поэтому рано ушел из жизни. А я до сих пор ставлю перед собой вопросы и не нахожу на них ответы. «Насколько человек свободен и зависим? Как соотносятся судьба, предопределение и Божий Промысел? Какова возможная степень противостояния человека силам обстоятельств? Что ждет Россию в ближайшие сто лет? Какой должна быть наша внешняя политика в этом ненормальном мире? Это от недостатка ума? Хватит ли мне запаса жизненной энергии, чтобы

хоть в чем-то разобраться? А может, не энергии, а надежды?

Инна старается говорить о чем угодно, только не о предчувствии близкой смерти. Почему так? Казалось бы, надо высказать что-то самое главное. Язык не поворачивается? И только наши объятья становятся все крепче и судорожней от еле сдерживаемых, глубоко загнанных слез».

– Лена, помнишь ту прекрасную рыбалку на озере, когда мы «обловились» карасями? Знатно мы тогда выступили! Потом мы лежали в густой пахучей луговой траве и долго смотрели в небо. Черно-красными медузами проплывали предзакатные облака, неряшливая бахрома до земли волочилась за ними. Ты предполагала скорый дождь. А до чего же были хороши твои двухкилограммовые лещи! Раз еду к тебе в трамвае и слышу, как один мужчина говорит другому: «Баба тут у нас объявилась. В отпуск приехала. Так всех переплюнула. На запах её, что ли, лещи идут?» До чего додумался! Я сразу поняла, что о тебе речь шла, и возгордилась.

А поход за грибами! Тогда мы «огрузились» белыми! Выехали ни свет ни заря. Шаткий узкий мостик через реку под колесами машины ходил ходуном, грозя рассыпаться. На неплотно пригнанных корявых бревнышках машину трясло как в лихорадке. Мы повизгивали от страха. Восторг! Проехали. То был коронный номер Маринки! Потом в лесу тропинка затерялась, как истаяла, и мы заблудились. Долго петляли, но выбрались, попутно открыв несколько новых грибных заповедных мест. Сколько впечатлений! О мамма миа! До сих пор при одном только воспоминании душа радуется и словно елеем полнится.

А на следующий день был шашлычок под коньячок на берегу реки! Какой же шашлык без рюмочки? Извращение. Мы сидели на мостике, крепкие столбы которого обросли мхом с вкраплениями ракушек, закусывали, вели уютную беседу и рассматривали на высоком противоположном берегу церковь, нацелившую в небо свои горящие на полуденном солнце кресты. А под нами на песчаном дне реки, посверкивая и слепя, переливались жемчугами солнечные блики. Хорошо-то как, Господи, Боже ты мой!

– Я люблю подобные вылазки, если даже они непродуктивны или вовсе не содержат меркантильный интерес, за яркое общение с прекрасными людьми. На природе и без коньяка от счастья голову кружит.

– Ты же никогда не любила попусту время тратить.

– Пока здоровье не прижало. Да разве побывать на природе – это попусту?! Теперь жалею, что редко выбиралась. Приходит время, когда начинаешь более остро испытывать признательность за каждый счастливый день жизни, – грустно заверила Лена.

Ей далекий ноябрь вспомнился. Они с Андреем на берегу реки. Перед их глазами стальная гладь залива, обрамленная бурым камышом. За спиной серый, какой-то уже пустой лес. И вдруг с тихим шелестом на воду опустилась нереальная, сказочная стая лебедей, будто созданных из пушистых белых летних облаков. Они грациозно выгнули длинные шеи и замерли. Не настороженно, а спокойно, горделиво.

В душе всколыхнулась тихая, сладкая нежность. Она была глубокая, осязаемая, но непроизносимая. Андрей тоже молчал, завороженный. Мы долго вечернюю тишину слушали. Слова не решались произнести.

Лена подумала: «Небо, земля, природа – это всё такое чудо! И сама жизнь – чудо! Все помню «с времён тех давних». Каждый миг».

Инна вдруг как-то по-детски беспричинно рассмеялась. Лена насторожилась.

– Не понимаю, почему я патологически, категорически не переношу мужчин с зачесанными и зализанными вперед на лысину редкими волосами? Мне кажется, куда мужественней обриться наголо. Еще не выношу у мужчин губы бантиком.