Реквием
Шрифт:
Её отказ прозвучал мягко и совсем не обидно.
– А может, ко мне на недельку-другую? Отойдешь душой, отвлечешься, уверенней почувствуешь себя.
– Нет страха, что проблем со мной не оберешься? Я не буду тебе в тягость, не доставлю много хлопот. Я буду стараться, – с непонятным, неожиданным для Лены трогательным смущением в голосе сказала Инна.
«Надо же, согласилась», – удивилась Лена покладистости Инны. Она догадалась, что Инна ждала этой её последней помощи, но не предполагала такой быстрой «сдачи подруги в плен». Значит, она в ней очень нуждается.
Лена вспомнила горькие слова одной своей знакомой об одинокой
«Возможно, моя знакомая услышала где-то эти проникновенные, тронувшие её сердце горькие слова, и с одного раза на всю жизнь запомнила, – решила я тогда. – Хотя, наверное, у каждого ребенка был свой цыплёнок, котёнок или воробышек».
– Нет, лучше вырвись потом, ближе к концу. Но я могу принять твои условия только при неукоснительном выполнении моих.
Даже в такой ситуации Инне обязательно надо было сопротивляться, немного поломаться, заставить себя упрашивать и только потом, как бы нехотя, подчиниться. Иначе это была бы не Инна.
– Чуть что – срочно звони. Я легка на подъем: саквояж в руки и вперед. Заодно по пути наведаюсь в родные пенаты или в любимое гнездышко. Удостою внимания.
Лена своей последней тирадой попыталась отвлечь Инну от тоскливых мыслей, но она прозвучала слишком легкомысленно. «А вдруг обиделась на меня? Старею, глупею, – разозлилась она на себя и поспешила стереть впечатление от своей оплошности:
– Инночка, не бери в голову. Может, еще не понадобится. Если только на будущее. Говорят, бабушка надвое сказала. Ведь симптомы можно и так и этак оценить. «Глупости говорю». Может, выяснится, что болезнь законсервировалась и больше ни с места. Не развивается. «Опять глупости говорю? А вдруг нет?»
– На картах погадать: сбудется – не сбудется? Я уже устала бояться, – усмехнулась Инна. – Помнишь ахматовское: «Всего прочнее на земле печаль». Пророческие строки. Что мне осталось? Жуткое прозябание? Судьба не оставляет альтернативы, кроме как: «Прощение и прощание – печальная скрижаль». И всё. Это как раз тот случай, когда я не исключение. – Нечто вроде усмешки опять скользнуло на Инниных, по-прежнему красивых губах. – Кто-то сказал: «Последняя степень свободы погибающего человека – вера. И никакой власти не удается лишить человека этой веры». Вера… Я сама себе священник. Знаешь, у Мандельштама – святое для меня имя – есть слова: «До смерти хочется жить». Вот и все, во что я теперь верю. И Лермонтов начинал одно из своих прекрасных стихотворений словами «Я жить хочу…» А еще: «Мне бесконечно жаль… не надо скорби». Такая вот преамбула перед последним актом моей пьесы. Только в эти пустые и горькие месяцы я наконец-то поняла, что к жизни надо относиться, как к дорогому сердцу подарку.
Жаль, что мне не всегда хватало смелости жить так, как хотелось самой. Часто жила, как ожидали от меня другие. Я, например, любила языки, они мне легко давались. И рисовать у меня хорошо получалось. Но я во всем, как и ты, была слишком ответственна. Надо было чуть больше времени посвящать себе, для радости. Как поздно мы это понимаем! Жадность жизни не пропадает.
Во мне было много такого: и туда, и сюда. А ты умела быть сама собой. И ложь во мне жила, и чувствовала иногда себя гадкой. Всё было.
– Мало в тебе лжи было. Так, по острой необходимости и во благо другого.
– Живи за нас двоих, и подольше. Я там за тебя буду радоваться. Говорят же, что уход из жизни – это просто переход… туда, где ждет кара Всевышнего, – добавила она с печальной усмешкой. – Если это правда, то в определенном смысле мы остаемся, совсем не исчезаем, хоть и без телесной оболочки. Я допускаю, что эти представления неправильные, но хочется верить, что души и интеллекты суммируются, образуя биосферу, из которой черпают следующие поколения. Красивая сказка.
– А как ты насчет вскрытия или кремации?
– Категорически против. Не хотела бы предстать перед Всевышним в «разобранном» виде.
– Люди предъявляют Ему только души.
– Лучше подстраховаться, – подобие улыбки промелькнуло на бледном лице Инны.
– Если вдруг… ты же знаешь, я на низком старте… примчусь. Надеюсь, это не скоро случится. Судьба опомнится, смилостивится, и мы еще повоюем… и поживем. Есть у меня такое предчувствие.
Только так могла Лена выразить подруге то, что та отчаянно желала и на что в тайне надеялась.
– Мама совсем недавно оставила этот мир. Неужели я с нею… в один год? – Эта неожиданная мысль заставила Инну вздрогнуть. – Господи, это же так несправедливо! Крамольная мысль. Как её осилить?
Почему «в этом лучшем из миров» так много человеческого горя? За что люди так истово чтут богов, хотя верят далеко не все? Хотят хоть где-то быть счастливыми? Никто, наверное, в предсмертный час не атеист.
«Ропщет Инна. Мечется: верить – не верить? Извелась, совсем лишилась сил. Хочет избавления от инквизиторской боли, ищет, на кого бы переложить хоть часть этой немыслимо жестокой пытки. Уже не может выносить ее в одиночку. – Лена незаметно вздохнула. – И бабушка мечтала, чтобы милосердная смерть поскорее её прибрала. А она не торопилась, измывалась над редкостно святой».
– Крепче прижмись. – попросила Инна. – Когда обнимаешь, кажется, будто ты передаешь часть своей энергии, своей воли и оптимизма, что мне добавляется безнадежная храбрость андерсеновского портняжки.
– Сестричка, маленькая моя, золотко ты мое.
– Самоварное.
32
– Под музыку Вивальди мне вспоминается самое дорогое и радостное, но в последние минуты я хотела бы услышать «Ноктюрн» Бабаджаняна на слова Роберта Рождественского в исполнении Муслима Магомаева. Какой прекрасный триумвират! Под влиянием красоты этого произведения гнев, раздражение и обиды уходят из сердца. Оно заполняется особой высокой любовью. «Печаль светла», и не так страшно уходить. Последнее время я бесконечное число раз прокручиваю в голове эти поразительно прекрасные слова и эту великую мелодию.