Реквием
Шрифт:
Белков внезапно обрел речь:
– Нерадивый, не обременённый постами, должностями… ни умом, ни воспитанием, неприметный даже на уровне заурядности. Конечно, не всем суждено стать наполеонами… Решил, что произнес приличествующую моменту шикарную речь? Закончил свои умозаключения? Из кожи вон лезешь? Тебе главное больше нагромоздить гадостей, по обыкновению не вдаваясь в подробности, в суть дела. Обнаглел. Думаешь, обойдётся, не аукнется… Ты – не человек, а жертва недоразумения, – тоном, полным злой иронии, проговорил Белков. – И где только такие типы произрастают? И вас, таких непутевых, к сожалению, больше, чем хотелось бы. Я и раньше был по горло сыт твоими вывихами, твоей настырностью,
Белков вдруг сжался, точно кто-то жёстко сдавил его безвольные тощие плечи, и замер в приступе панической растерянности.
Оторвавшись от статьи, Елена Георгиевна лихорадочно вглядывается в лица окружающих её людей, рассчитывая обнаружить некие внешние признаки сочувствия. Почему ни у кого не поднимается рука одернуть грубияна? Сама она никак не могла отделаться от тяжёлого, брезгливого ощущения, вызванного выступлением Сидоренко, но не вступала в разговор, не желая выслушивать от мужчин обычные укоры женщинам: «Опять все перегрызлись». «В конце концов, чья прерогатива быть защитниками своих подчинённых? У обоих есть руководители. Один на один я бы быстро поставила мальчишку на место, но лезть без их ведома в «чужой огород» не принято, – раздражённо размышляет Елена Георгиевна.
Безучастно-задумчивый Дудкин под пристальным взглядом Елены Георгиевны поспешно уткнулся в окно. Равнодушно-величественный Ивонов опёрся локтями на исписанную крышку стола, водрузил свой трёхъ-ярусный ступенчатый подбородок на прижатые друг к другу кулаки и погрузился в глубокомысленные соображения, наверное, по поводу своих проблем. «Молодой, а уже отрастил себе «шикарное жабо». Может, больной? – сочувственно подумала о нём Елена Георгиевна. Власьев вздрогнул, выйдя из состояния летаргического сна, каким обычно сопровождал монологи шефа, и устало, но беззвучно, одним жестом, изъявил своё несогласие. В нём смесь трусости и наглости очень быстро меняла свой процентный состав в зависимости от ситуации.
Щербаков, точно желая избавиться от навязчивого видения, встряхивает головой и протирает глаза. Его принцип: «Я не я, эта хата не моя. На всех души не хватит». Это заглазно он с удовольствием костерит начальство, особенно, после рюмки. Он не любит присоединяться ни к какому «хору», не хочет ни перед кем расшаркиваться, предпочитая оставаться в стороне. Поэтому сейчас торопливо занялся составлением и заполнением каких-то бумаг, лежащих перед ним, делая вид, что чем-то очень озабочен. Елене Георгиевне вспомнилась фраза, произнесённая телеведущим какого-то шоу: «Где у таких мужчин находится точка «джи»? На пульте телевизора? На дне рюмки?» Но тут же у неё мелькнула другая мысль: «Не слишком ли крепко достается от меня мужчинам? Я их щажу. Женщинам я в лицо не такое ещё говорю. Они адекватно воспринимают критику».
Председатель профкома сидит с лицом, приличествующим его теперешнему положению. И на заднем плане взбаламученное, но молчаливое море людей. На приставном стуле сидит Шибин из слесарной мастерской. Он всегда радостно-довольный, беспроблемный. Этакая тощая, костлявая, добродушная громадина. Он не одобряет Сидоренко своими широко раскрытыми, удивлёнными глазами. Нина Петровна из бухгалтерии – обычно уютная, милая и доброжелательная – растерянно моргает длинными белыми ресницами. «Всё, что происходит у неё дома, её волнует больше, чем работа. Наверное, для женщины её типа это правильно. А может, безразличие – защитная реакция организма в наше сложное время? Хотя какое такое сложное время? Все времена по-своему сложные. И вот что меня занимает: отчего все эти, поодиночке, в общем-то, хорошие люди, вместе, в коллективе, сильно дешевеют? Излишняя тактичность или зависимость тому виной?» – думает Елена Георгиевна.
А грубые, хлёсткие слова, как градины, продолжают сыпаться на голову Белкова. На галёрке зала, как неожиданный порыв ветра, опять пронёсся шелест возмущения.
– …Об остальном, учитывая границы моей компетенции, промолчу. Мне подвернулся удобный случай, и я воспользовался им, чтобы высказать своё мнение. Когда ещё такое представится? Для меня было огромной честью и удовольствием выступать перед столь представительной публикой. Искренне признателен всем присутствующим, – развязной артистической тирадой закончил свою речь Сидоренко, очень довольный собой.
Он вскочил со стула и, с невыразимым бесстыдством глядя на Белкова, отвесил ему насмешливо-торжественный, церемонный поклон. Потом галантно оправил свой видавший виды пиджак, оглядел зал, чтобы дополнительно получить удовольствие от оказанного ему внимания (о яркий миг мимолётной славы!), и с удивительно невозмутимым, беззаботным, даже безмятежным видом – очевидно вполне удовлетворённый увиденным – размашисто сел на своё место.
Елена Георгиевна подумала горько: «Похоже, он преисполнен высокомерия. Наверное, думает о себе: «Какой я умный!» Может, даже пребывает в самонадеянной уверенности, что является предметом всеобщего восхищения. Считая свою концепцию единственно верной, он не догадывается ни о своём скудоумии, ни о явной невоспитанности. И это самое страшное». Она готова была вскочить с гневной отповедью, даже чуть привстала, стараясь рассмотреть то место, где, по её предположению, с наибольшей вероятностью должен находиться Сидоренко. Но головы и спины надежно скрывали от неё неприятный объект её брезгливого внимания.
Инна опередила ее:
– Ого! Зрелище поистине захватывающее. Ну и молодёжь, я вам доложу! Устроил «малыш» старику Ватерлоо. Шут гороховый. Тормози. Кому ты задал унизительную трёпку? И как только ты позволил этим гнусным словам сорваться с твоего поганого языка! Мальчишка! Рехнулся, что ли? – громко возмутилась она и сердито взглянула в сторону зарвавшегося Сидоренко.
Она брякнула первое, что пришло ей в голову и, похоже, это принесло ей облегчение. В зале повисла согласная тишина. Но Белков не отреагировал.
После безапелляционной речи «подмастерья» Сидоренко, как полушутя всегда называл этого лаборанта Белков, лицо его ещё больше омрачилось, и он стоял с выражением угрюмой пришибленности. Только пальцы рук то сжимали потертые полы куцего пиджачка, то нервно теребили пуговицы. Он как бы сдерживал себя, подыскивая нужные слова. И вдруг вскинулся, точно нечаянно задел оголённые контакты заряженного конденсатора, быстро облизал пересохшие губы, повернулся лицом к обидчику и глухо выдавил сквозь изъеденный частокол мышиных зубов:
– Много себе позволяешь! Возьми назад свои мерзкие слова. Не вижу предмета для зубоскальства. Я вынужден заявить, что неизвестно ещё, как твоя жизнь обернётся. Думаешь, с прошлым окончательно покончено? Такие, как ты, позволяют надругаться над памятью… Прошу принять во внимание, что я имею достаточно сведений, подлинность которых не подлежит сомнению…
Зачем понадобилось меня оскорблять? Хочешь, чтобы я тоже обижал, оскорблял, или не допускаешь, что это возможно? С таким характером ты никуда не устроишься и нигде не удержишься. Скажи спасибо, что тебя пока здесь терпят. Или считаешь, что нет на таких, как ты, управы? Найдётся! Надеюсь, и мне ещё представится такая возможность. Думаешь, старые мозговые извилины уже не работают? Я могу подписаться под каждым своим словом, – неожиданно для всех угрожающе холодно начал Белков, успев оправиться от замешательства. И тем ввёл всех в заблуждение.