Реквием
Шрифт:
– Ты не учила стихи, а постигала. И запоминала их в одно касание.
– Только те, что потрясли или задели. Мне казалось – на основании школьных знаний, – что Пушкин пишет больше с восхищением, ищет радость. Я чувствовала его поверхностно. Тогда мне не дано было понять его мощь и глобальность. А Некрасов сопереживал своим героям, делился с читателями своей грустью, своим сердцем, пораженным огромной любовью и болью. Писал просто, без кудрявостей, без ярких эпитетов и изысканных сравнений. Но каждое его слово ложилось на душу, и мне казалось, что лучше сказать невозможно. Я чувствовала его до дна, он был мне близок.
– А «На смерть поэта» Лермонтова! Лучшего исполнения я не слышала даже у артистов.
– Лермонтов – моя вторая, более мощная любовь. В девятом классе меня сначала поразили его удивительно зрелые стихи, потом чуткая проза. С ним я взрослела. Он тоже близок был мне своей болью. Никого после него я не могла возвысить в моем сердце. Нет, были, конечно, мощные стихи, но только отдельные. Позже Роберта Рождественского за глубину высоких чувств полюбила.
– А я Блока.
– Его «Двенадцать» – уступка революции. Таково было мое детское впечатление. Это раздражало. Мне казалось, что это себя Блок представлял старым голодным псом, бредущим в страшной ночи. Он мучительно пытался разобраться в себе и в обстановке в стране. Что и примиряло.
– А «Незнакомка»?
– Если её хорошо прочитать, то потрясает.
– В школе тебя волновала степень влияния воображения на то, что человек видит. А потом мы узнали, что и Ньютона интересовала эта проблема. Надо же, великий интеллект из огромного океана непознанных истин выбрал то же, что и ты. Тебя это не наводило на мысль, что ты…
Инна сделала говорящую многозначительную паузу.
– С той лишь разницей, что меня эта проблема увлекала на интуитивном уровне, а он занимался этим вопросом целенаправленно. К тому же у него была масса более глобальных научных предпочтений. Много кому к нему хотелось присоседиться и примазаться. Только не мне, глупой, любопытной девчонке, – усмехнулась Лена.
«Чего только мы не вынимаем их закутков своей памяти! Как же переплелись наши воспоминания! Не распутать их, перевитых обожанием, перекрученных болью. Как обо мне с Леной сказала Аня? «Вы смотрите друг на друга глазами давних сирот». Молодчина!» – восхитилась Инна и задумалась еще о чем-то вызывавшем в ней теплую улыбку.
– …Инна, я не понимаю, почему некоторые наши юные рыцари на первом курсе женились на старшекурсницах и тут же быстро разводились.
– Тем девушкам для упрочения своего безупречного имени надо было выйти замуж, дабы прикрыть свои прежние грешки и неудачные попытки завести семью. Охмурить восемнадцатилетних мальчишек им не стоило труда. Но в мужьях-салагах они не нуждались.
– А я думала, что мальчишки были виноваты в разводах, – созналась Лена.
– …А помнишь, студентами мы какой-то фильм про скатов смотрели? Эти скаты манты издавали звуки, от которых тебе стало дурно, а мне и остальным присутствующим – хоть бы что! Тогда я лишний раз убедилась, что ты не такая, как все. В чем выражалась эта возвышающая тебя особенность, я не понимала, но чувствовала ее. Это порождало нечто неуловимое, вызывающее таинственное обожание. Ты во всем видела жизнь: в камнях, деревьях, облаках. К слову сказать, то, что ты первенствовала по части уроков,
– Фантазируешь, – засмеялась Лена. – Но знаешь, ты в чем-то права. Наличие повышенной чувствительности я сама за собой замечала. И у Антоши на этот фильм была та же реакция. Не странно ли? Меня в детстве спасал твой практицизм и юмор. Быть бы мне без него неврастеничкой.
«Какое-то у Инны сегодня покадровое мышление», – недоумевает Лена, судорожно сосредотачиваясь, чтобы успевать переключаться.
– …Ты всегда была чертовски правильной. Детдом и прогорклый хлеб иждивенчества загнали тебя в жесткие рамки или это тоже наследственная черта?
– То, что мне хотелось быть хорошей, – очевидно, генетическое. Такой мой стержень. Правильной быть мне проще.
– Проще? Как так? Ты же всю жизнь прожила в напряжении, зажатой в кулак общепринятых условностей.
– Напряжение от несправедливости, от невезенья, от того, что всё сама, всё одна, – грустно улыбнулась Лена. – Если бы отказалась от своего «я» или кардинально вступала с ним в противоречие, мне было бы намного труднее. Я, допустим, не смогла бы громить, крушить или делать еще что-то в том же духе, противоречащее моей натуре.
– Невезения. Их постоянная череда тебя изматывала. Выручала ирония. Первый курс наш вспомнила. Нам к контрольной дали решить по семьдесят интегралов. Ты с одним не справилась, хотя была самая сильная в группе, и боялась, что именно этот злосчастный интеграл попадется тебе на контрольной. Сокурсники успокаивали тебя, мол, просчитай вероятность этого события.
– Он достался-таки мне, и я лишилась возможности получить зачет автоматом. Пришлось отшутиться, мол, «коль не везет, так и трамвай не повезет» и вместе со всеми отправиться на экзекуцию.
– Так ты называла экзамены и зачеты. Они требовали от тебя большой нервной выдержки.
– Этот случай – яркий пример степени моей невезучести.
– Как-то Эмма, вспоминая тебя, сказала: «Я больше не встретила кого-то, кто бы так хорошо знал математику».
– Преувеличивала, – отмахнулась Лена.
– С каких пор ты стала верить в свою невезучесть?
– С детства, когда узнала, что у одного нашего соседа из десяти сыновей только один вернулся с войны, а у другого – девять. А мне с самого рождения не повезло, ты же знаешь. Правда, можно считать, что все эти жизненные перипетии были мне необходимы для формирования личности, – усмехнулась Лена.
– Вот ты и выковывала свой характер. И до сих пор невезение тебя преследует?
– Почти ежедневно. Недавно пошла на почту. Два часа меня промурыжили у стойки. Я доказывала, что приемщица не права, но она, по незнанию, всё равно по-своему сделала. А переделывать мне пришлось. Зарплата у них грошовая, отсюда текучка кадров и некомпетентность. Не удивлю, если расскажу еще много чего подобного, происшедшего со мной только за последнюю неделю? И так всегда и во всем. И в малом, и в большом. Чем я приковываю к себе особое «внимание» невезения, чем объяснить его постоянную обо мне «заботу»? Невольно задашься вопросом: уж не рок ли висит надо мной? – полушутя сказала Лена и подумала об Антоше. И Инна о нем же. «Никогда не отболит у Лены память о старшем сыне, не иссякнет любовь к нему. Не смириться ей… Вот и не хочет она говорить о невезении в жизни своих детей. Мелкое в пример приводит».