Рембрандт
Шрифт:
– Почему он улегся в мастерской среди красок и холстов?
– Там ему приятней.
– Нет, Ребекка, он просто не смог бы одолеть эту лестницу.
Ребекка изумилась:
– Лестницу? Да он писал нынче так, как никогда. Стоял у холста, водил кистью все утро, весь день. Вот увидишь: завтра спозаранок мы застанем его у мольберта. Поверь мне!
– Может, пойти к нему?
– Это его взбудоражит.
Корнелия уселась на постель.
– Ребекка, посмотри, как он там.
Служанка живо спустилась по лестнице. Внизу столкнулась с Артом. Он только что отошел
– Спокоен, – сказал он.
– Спокоен, – передала Ребекка Корнелии.
Это было в ночь на четвертое октября…
Да, мастер был спокоен. Если не считать теснения в груди. Если не считать тупой боли в висках. Если пренебречь уколами в горле, которыми безжалостно награждал его некий злодей…
Но этот старичок на стене немного веселил его. Чудной старик, которому все уже нипочем. Он знает всему цену, он прошел сквозь огонь и воду. Знал парение птиц и падение их на землю. Все знал, все пережил и – нате вам! – полустрадальческая усмешка клоуна, который умнее тех, кто с интересом будет рассматривать его. Вот он вышел из темноты, стал на золотистом свету, обрел цвет золота и – смеется с морщинистой лукавой гримасой. Ему на все наплевать с высокого дерева.
А в дальнем углу стоит мольберт с наполовину записанным холстом. Он ждет мастера. Но дождется ли?
Рембрандт переводит взгляд на противоположный угол. Там темным-темно. Там совсем беспросветно…
В таверне сидят изрядно постаревшие амстердамские ополченцы. Среди них Баннинг Кок и Виллем ван Рейтенберг. Они пьют вино – прекрасное французское вино, – точно так же, как и четверть века тому назад. Рейтенберг – уже с брюшком. Баннинг Кок, можно сказать, сильнее поддался течению времени. Но стариком его пока не назовешь.
– Помните, – говорит Рейтенберг, – как мы однажды сидели на этом же самом месте и нашему капитану пришла мысль заказать портрет роты?
– Еще бы! – отозвался кто-то.
– Портрет писал сам Рембрандт, – сказал Баннинг Кок, покручивая ус.
– Какой такой Рембрандт? – спросил безусый стрелок.
– Был такой…
Рейтенберг:
– Он жив?
Баннинг Кок пожал плечами:
– Давно потерял его из виду. А ведь был мастер. Настоящий.
Рейтенберг отхлебнул вина.
– Настоящий? Прошло уже… Сколько? – Он задумался. – Лет двадцать семь…
– Ого! Многовато.
– Для настоящего мастера маловато…
– А ведь правда! Где он? – Баннинг Кок задал вопрос как бы самому себе. – Где он?
– Вопрос поднят не вовремя. Вон что делается на дворе! – Рейтенберг невольно поежился.
– Я дружил с ним, – сказал Баннинг Кок. – Хорошо, что напомнили о нем. Надо узнать, где он и что сталось с ним.
– Зачем?
– Надо узнать… – повторил Баннинг Кок. – Позвольте, к нему был близок уважаемый доктор Тюлп. Его тоже не видел целую вечность. Он-то все скажет. А славный был мастер!
– Многих наших обидел, – сказал Рейтенберг.
– Что было – то было, – примирительно сказал Баннинг Кок.
Рембрандт
Старичок и впрямь гримасничал.
Мастер с трудом отодвинул свечу в сторонку.
«Старик смеется надо всей моей жизнью. Впрочем, с чего это он? Давай прикинем: что было, что стало, что есть? То есть пойдем по немудрящей жизненной дороге. Она-то и покажет, что к чему».
Вот тут мастера схватил кто-то за горло могучей рукой и чуть было не удавил. С трудом пришел в себя. С неимоверным трудом принял глоток воды. Кажется, отстал некий изверг.
Теперь можно уставиться в темень и подумать, что было и что сталось. Просто так, ради коротания ночи, которой, кажется, не будет конца.
Ветер на улице изменил направление. По белым хлопьям в окне нагляден его стремительный бег вдоль улицы, туда, к Западной церкви, в которую упиралась улица Розенграхт.
Белые хлопья проносились мимо окна горизонтально. Стремительно, как ласточки летом. Казалось, никогда не упадут они на землю, а улетят куда-то далеко-далеко, пока не наткнутся на прочную стену… Очень, очень странные хлопья…
Из разговора в Вальраф-Рихарц-музеуме. Кельн. Май, 1975 год.
– А этот – один из последних автопортретов Рембрандта…
– Этот? Неужели?
– Не похож? Смешной? Жалкий?
– Когда говорят «Рембрандт» – перед глазами лихой молодец с Саскией на коленях. А этот – кто же?
– Он самый. Рембрандт. Он никогда не врал. Просто не умел. Никому не льстил. А разве мог он изменить этому правилу, если даже речь заходила о нем самом?
– Очень уж жалкий старичок. Позвольте, какой же год обозначен на картине?
– Даты нет. Скорее всего, это один из последних автопортретов. Можно сказать, последний взгляд на самого себя.
– Очень смешной старичок со смешной гримасой…
Октябрь, 1984 год.
Вот мнение директора Вальраф-Рихартц-музеума доктора Райнера Будде, переданное мне через «Литературную газету»:
– Наш автопортрет не датирован. По этому поводу и до сих пор идут споры. Одни называют 1668-й, другие – 1669-й, третьи – 1665-й. Лично я придерживаюсь последней даты.
Корнелии не спится. Милое юное существо спускается вниз и прислушивается.
– Все хорошо, – шепчет ей Ребекка, которая тоже вышла в коридор в ночной рубашке.
– Он спит?
– Кушетка скрипнула. Наверное, повернулся на другой бок. Спи, Корнелия. Все хорошо.
Корнелия идет к себе наверх, поглядывая через плечо на высокую тяжелую дверь.
Когда глядишь в темноту – ярче твоя жизнь, виднее дорога, пролегшая сквозь годы. Дорога петляет, она змеится, однако отчетлива, понятна. На ней – все как на ладони. Видно начало. Далекое и близкое начало. Оно выступает из темени так, словно бы освещено солнцем.