Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
Хотя и было тепло, даже парно, после вчерашнего обильного дождя, Дерябин поднял воротник плаща и шел нахохлившись. Шаров пытался дать оценку происшедшему.
— Разбойники, — ворчал он, впрочем беззлобно: вся эта история его позабавила. — Настоящие разбойники на дорогах. Мы считаем бюрократами тех, кто сидит за столом, в канцелярии, а они вот где… на дорогах. Каждая мелкая сошка при своих служебных обязанностях пытается проявлять власть: хочу казню, хочу — милую. Здесь, на своем месте, я властелин… Впрочем, твоя житейская неприспособленность подвела нас, — заключил он, обращаясь к Дерябину.
Он даже и сам себя не понимал — почему, но ему все утро хотелось злить, подначивать Аркадия
— Что это такое — житейская неприспособленность? — заинтересовался Дерябин.
— А как же! Ты ужо отвык от того, как живут простые смертные, и на каждом шагу попадаешь впросак, ловкость, с какою провела тебя цыганка, вызывает восхищение. И здесь. После объявления все смертные вышли из автобуса, потому как знали, чем это для них может кончиться. А ты допустить не мог, не предполагал даже, что и с тобой решатся поступить скверно. В автобусе ты был простым пассажиром, а не Дерябиным, но тебе это и в голову не пришло. И вел ты себя как Дерябин, заносчиво, не допускал возражений, ни на минуту не забывал о своем «я»… Вот тебя и выгнали. В этом и есть твоя житейская неприспособленность.
— Понимаю, куда твои стрелы направлены. Ты предлагаешь быть круглым, как мячик. Ты ведь мудрая осторожность, и еще гордишься этим: вот, мол, какой я земной, в облака не взлетаю. И в этом случае: решили ехать — надо было ехать. И не ты — так бы и ехали. А ты так себе, Александр Васильевич… — Дерябину не хотелось ссориться, говорить о чем-то серьезном, и он шутливо закончил: — Когда-то я думал, что из тебя выйдет что-нибудь путное, да не вышло, Александр Васильевич. Не знаю, почему твои книжки читают, почему они нравятся.
— Вот как! — оскорбился Шаров. — Все перевернул с ног на голову, опять во всем прав. Ты неисправим, Дерябин. Что касается книжек, их читают потому, что я стараюсь показывать, где добро, где зло. Людям это очень важно знать.
— Очень им это нужно знать, — с едкой ухмылкой сказал Дерябин. — «Двадцать лет со своим мужем живу, ничего плохого от меня не видел», — передразнил он пассажирку автобуса. — Многие ли дальше собственного носа смотрят! Уж это я могу сказать на опыте своей работы.
По дороге проносились машины, но никто из шоферов не думал остановиться. День все не разгуливался, земля была мокрая, осклизлая, поле уже кончилось, по обеим сторонам шел кустарник, который так и тянулся до самого села.
Дерябин сердито сопел, вышагивая впереди. А Шаров заговорил:
— Помнишь, на совещании ты ругал газетчиков, у которых будто бы нет общего взгляда на жизнь, одни частности. И ты показал на стену, там было пятно. Я-то хорошо помню. Ты показал на пятно, вот, мол, вблизи каким большим оно кажется, а отойдешь подальше — картина меняется. И тогда Клава Копылева крикнула тебе: «Товарищ Дерябин, ты отойди еще дальше — совсем ничего не увидишь!»
— Копылева называла меня на «вы».
— Неважно. Важно то, что ты отходил, не замечал, как меняется жизнь, не поспевал за нею, пожалуй, и не хотел поспевать. Ты подминал людей, не считался с их мнением, и лез вверх. Многим казалось, что в тебе клокочет буйная, неуемная сила, что ты способнее других. Со временем, с возрастом, энергия твоя поубавилась, отношение к тебе стало другое, более трезвое.
Шарова нельзя назвать ни злым врагом, ни близким другом, но это был человек, с которым Аркадий Николаевич был связан долгим знакомством. В общении с Шаровым он лучше узнавал себя: тот всегда говорил напрямую, не щадя самолюбия; Аркадий Николаевич взрывался и, как ни странно, совестился. Еще сопляками были, решили под задор, кто дольше проплывет под водой. Как хотелось тогда Аркашке быть первым. Не вышло! Чуть не плача от злости, объявил вдруг: «А я камушек до неба доброшу». Посмеялись, не поверили. Он выбрал голыш, рассчитал так, что камень упадет за липой с густой кроной, никто его не заметит. А камень ударился в ствол и нахально соскользнул на вытоптанную траву под деревом. С тех пор по случаю и без случая стали называть Аркашку бахвалом. А первым так назвал его Сашка Шаров.
Аркадий Николаевич всегда был уверен в себе, и потому, что бы ни задумал, все у него получалось. Но, когда сталкивался с Шаровым, радостное возбуждение, удовлетворение сделанным, проходило. Как злой демон был он для него, без которого не обойтись и который мешает, будоражит совесть.
— Ты должен был изучать настроение людей и делать выводы, — продолжал Шаров, шлепая по грязной обочине дороги сзади Дерябина. — А что делал ты? Продолжал навязывать им свое драгоценное понимание, свое настроение, свои желания, не спрашивая, как они к этому относятся. Ты занимался всем: культурой, архитектурой — всем, всем, выказывал себя знатоком всего, забыв только об одной простой истине, что твоя обязанность сводилась к воспитанию людей, поддержке их веры в лучшее будущее. Помнишь Марьино? План-то, конечно, закон для каждого колхозника, выполнять его надо безоговорочно. Только зачем же решать, какое поле надо засеять в пятницу, какое в субботу? Специалистов превращал в бородатых дошкольников. И те молчали, уважая не тебя, а твою должность.
— Всё? — зло спросил Дерябин.
— Нет еще. Уж если мы начали совершать дорогу в длинный день воспоминаний, то вызови-ка в памяти, как ты организовывал почин девушек. Ты не посчитался с ними, не посчитался и с моим именем…
— Это тебе так казалось.
— Конечно, казалось. До сих пор кажется. За что ты помог снять председателя Аникина? Снимали-то его под видом благородной цели, ради подъема хозяйства, на самом деле он тебе наступил на мозоль — ты не стерпел. И с тобой решили не ссориться, приняли подсказку. И этот несчастный Соломин… Ну, в такой семье был воспитан, ладно, но времени-то сколько прошло! Я и сам, случись встреча, не подам ему руки. Только… человек стал научным работником, пользуется доверием. Ты все это отбросил, ты помнил только тот день, когда столкнулся с ним в цехе. Ты ведь памятливый.
— Всё? — опять спросил Дерябин. На него напала апатия, не хотелось защищать себя, возражать.
Они шли около часу. Все тот же кустарник по краям, все та же чавкающая грязь под ногами.
— Чертова дорога, когда кончится, — сказал Шаров.
Дерябин молчал, грузно шагал впереди, глядел под ноги.
— С некоторого времени я стал подальше держаться от тебя, — говорил Шаров. — И сейчас меня не интересует, на чем ты споткнулся. Я предполагал, что ты когда-то споткнешься. Соломин и Викентий Поплавский явились последней каплей в твоей затянувшейся эпопее. Не думай только, будто говорю все это, воспользовавшись твоей бедой. Просто раньше невозможно было тебе ничего сказать, не слушал.