Ремесло сатаны
Шрифт:
Оставшаяся позади катастрофа наложила на Загорского отпечаток. Немного постарел, немного осунулся, в углах рта появились скорбные складки. Высокий и бритый, с легкой, подвижной, спортсменской фигурой, недавний гвардеец все же был еще интересен. Он умел носить штатское, как носят немногие мужчины. Сохранил былую, немного надменную уверенность в себе и, по уцелевшей привычке, так непринужденно владел моноклем — на зависть любому дипломату.
Выслушав девушку, в голосе которой дрожали слезы обиды и гнева, он спокойно молвил с учтивым поклоном:
— Вера Клавдиевна, это животное больше не будет к вам приставать.
Он объяснился с Дегеррарди.
— Послушайте, вы, — обратился Загорский к Генриху Альбертовичу своим грассирующим баритоном, — если вы посмеете преследовать мою знакомую, оскорбить ее словом или даже взглядом — я разделаюсь с вами по-своему.
— Хотел бы я знать… — начал хорохориться Дегеррарди, покручивая ус.
— Я вас пристрелю! Так и знайте!
И, круто повернувшись, Загорский оставил Дегеррарди в состоянии редкого для этого наглеца обалдения.
Генрих Альбертович сразу почувствовал, что это не пустая угроза. Надо было видеть лицо Загорского. Штурман дальнего плавания сделался по отношению к Вере Клавдиевне тише воды ниже травы, да и вообще присмирел.
5. АББАТ МАНЕГА НЕ ТЕРЯЕТ ВРЕМЕНИ
— Хотите чаю, барон?..
— Мерси, дорогой аббат, я ничего не хочу, ничего… — томно потягиваясь и откидываясь на спинку дивана, жеманно, усталым голосом тянул барон. — Хотя… пожалуй, выпил бы стакан теплого, кипяченого молока… это полезно для горла… Это смягчает…
Аббат нажал кнопку.
— Вы получите ваше молоко, барон. В ящике сигары, — курите. Впрочем, вы, кажется, не курите?
— Да, я не курю, — поводя головой, словно охорашиваясь у воображаемого зеркала, ответил Шене фон Шенгауз, — курить это — грубо. И потом пахнет от тебя табаком. Я люблю, когда пахнет от мужчин, в этом есть сила, есть пол! Но от меня самого — не хочу, не хочу! — с капризной гримасою отмахивался барон обеими руками, холеными, женственными, в перстнях.
Явился итальянец лакей, ответил почтительно-одобрительным кивком на слова Манеги, по-итальянски заказавшего принести стакан теплого кипяченого молока, и вышел так же бесшумно и чинно, как и явился.
— Что нового? — спросил аббат.
— Ничего. Сегодня обедал у Корчагиных. Большой открытый дом, хорошо кормят, но, кажется, я перестану бывать. Чересчур смешанное общество, люди моего круга и тут же какие-то полупочтенные… Бог их знает, кто и что… Какой-то певец, какой-то земский начальник… Вообразите, господин аббат, я с ужасом наблюдал, как он ест… Неопрятная борода. Вообще… Нет, я стою твердо за кастовое начало. Каста — прежде всего.
— Были интересные люди, интересные разговоры?
— Ничуть! Говорили какие-то глупости. Корчагины уже на отлете… Даже мебель в чехлах. Собираются на курорты. Сам Корчагин едет полоскать свой желудок в Карлсбад. Его жена — в Гамбург. Что-то скучно на немецких курортах… Я сам немец с головы до ног по крови, убеждениям и симпатиям, но не люблю наших курортов. Я люблю солнце, юг… Забраться куда-нибудь в Сорренто. Смуглые, стройные, гибкие мальчики. Знаете, господин аббат, мы собирались — это было на Капри, в одной пещере, на берегу моря. Искусственный грот, сооруженный Артуром Круппом. И вот мы возродили античность, да, да, античность!.. Свет луны, факелы, вино… Мы изображали сатиров, у каждого были такие меховые панталоны, и мы гонялись за юными вакхами… Прелестные мальчики в леопардовых шкурах, на головах венки… Надо уметь развлекаться, создавать новые формы… Ах, милый аббат,
Манега не слышал. Он думал другое. Он спросил:
— Много русских отправится к нам в Австрию и Германию на курорты?
— Как?.. Да… Да… Много, очень много, — не сразу ответил вспугнутый, удивленный неожиданным вопросом барон. — Десятки тысяч, а может быть, и больше.
Дрогнули усы аббата. В глазах что-то вспыхнуло и погасло.
— Что говорят у вас в департаменте?
— Мой приятель граф Эберлинг получил назначение на Балканы первым секретарем миссии… Да, Бирючеев… Ах, этот Бирючеев… Какие он сегодня смешные анекдоты рассказывал! Вообще, он комик, такой милый буффон. Когда был назначен Сребдольский министром, этот… ведь вы знаете он дружил с покойным Эренталем, он никогда не расстается с моноклем, чуть ли не спит с ним. Когда его назначили, этот Бирючеев бегал по департаменту, вставив серебряный полтинник в глаз… Это было адски забавно!..
Аббат строго посмотрел на барона, и тот невольно съежился под этим властным приказывающим, взглядом.
— Барон, вы только что сказали, что вы немец с ног до головы! Недостаточно одних слов, необходимы дела, факты, поступки… Если вы узнаете что-нибудь интересное и полезное для серединных империй, вы должны сообщить либо мне, пока я здесь, либо тем, кого я вам укажу. В политике нет ни большого, ни малого, в политике все важно. Вы обещаете?
— Натурально, обещаю. Разве можно отказать вам в чем-нибудь, милый аббат? И наконец, я так высоко ценю императора Вильгельма. В таком случае… да, вспомнил… Я никакого значения не придавал, но теперь, после ваших слов… Может быть, это интересно? Сегодня обедал у Корчагиных один чудак… Фамилия довольно плебейская — Корещенко. Из купцов, миллионер, одевается, как сапожник. По профессии, кажется, инженер, инженер-дилетант. Учился в Нанси и еще где-то. Он работает, — он рассказывал, — над какими-то новыми «истребителями». Это — лодки, понимаете, лодки необыкновенной скорости. Там пушки и еще что-то… Говорил, что от его «истребителей» не спасется ни одна субмарина. И там есть радиотелеграф…
Аббат укоризненно покачал головой.
— Барон, вы — ходячее легкомыслие. Вы вспомнили какого-то дурака, неумеющего есть, и забыли сказать об истребителях. Как фамилия этого миллионера?
— Корещенко.
— Довольно! Все остальное я узнаю сам. А вот и ваше молоко.
Барон Шене фон Шенгауз выпил «свое» молоко, посидел еще минут пять и, каким-то изнемогающим голосом жалуясь на усталость, поспешил откланяться, поцеловав у Манеги руку.
Видимо, это было взаимное удовольствие. Аббат не спешил отдернуть свою руку, а молодой человек усердно скользил губами по суставам отменно вымытых, надушенных пальцев…
Аббат долго писал после ухода своего гостя.
Утром, аббат еще сидел в ванне, ворвался с громким стуком Генрих Альбертович Дегеррарди. Манега, свежий и бодрый, вышел к нему в мохнатом купальном халате.
— Господин аббат, имею честь явиться! По вашему приказанию я чуть свет был поднят на ноги…
— Вы все тот же? Вламываетесь, как лошадь. Где вы пропадаете?..
— Каюсь, господин аббат. Дела романического свойства…
— У вас нет чувства меры. Вас все тянет в грязь. Почему вы живете в каких-то меблированных комнатах, когда могли бы жить в приличной гостинице?..