Реми
Шрифт:
Я просыпаюсь, она обнимает меня, и я не знаю, который сейчас час, но вижу, что она все еще в тех штанах. Она говорит мне снять их, и я снимаю, а потом, к своему удивлению, снова засыпаю.
Меня будит желудок. Он пустой и урчит. Меня окружает тепло и волосы Брук. Я ощущаю это. Я бы остался лежать так весь день, если бы не мой ворчливый желудок и требовательные мышцы.
— Проголодался, — говорю я ей, натягиваю штаны и удаляюсь на кухню. Я хватаю сельдерей и арахисовое масло, и начинаю с жадностью уплетать, чтобы унять голод, хотя бы немного,
Она появляется на кухне и открывает духовку, чтобы посмотреть, что внутри. При виде ее, я зачерпываю арахисовое масло на черешок сельдерея и жую, едва ли не проглатывая язык.
Мои глаза расширяются, я отбрасываю сельдерей и скрещиваю руки, испытывая какие-то приятные ощущения в груди.
— Погляди-ка на себя, — рычу я.
Одетая в мой халат с надписью «РАЗРЫВНОЙ», она ставит тарелки, а я доволен, что ее запах пропитает мой халат, а позже и меня, когда я надену его.
— Я верну его, когда мы вернемся в постель, — говорит она.
Я качаю головой, хлопая по колену.
— Что мое, то твое.
Она расставляет еду, а я беру ее за бедра и усаживаю на свое колено, пока осматриваю тарелки в предвкушении.
— Я чертовски голоден, — хватаю картошку и вгрызаюсь в нее.
— Тебе бы понравилось, как моя мама готовит картошку. Она добавляет кайенский перец и слегка ее взбалтывает, — Брук рассказывает, пока накалывает картошку вилкой и жует.
— Ты скучаешь по дому?
Брук смотрит на меня некоторое время, пока я откусываю еще кусок картошки. Выражение ее лица меняется, она откладывает вилку, поворачивается ко мне и убирает кусочек еды с моего лица кончиком пальца.
— Когда я не с тобой, я и правда, скучаю по дому. Но когда ты рядом, я ни за чем не скучаю.
Я с облегчением улыбаюсь. Она гладит ямочку на моей щеке своими губами, а я рычу и трусь носом о ее маленький носик.
— Я буду держать тебя рядом, чтобы ты не скучала, — обещаю я ей. =
— Да, будь так добр. Вообще-то, кажется, вот здесь есть свободное место, — она ерзает у меня на коленях, так что я прикусываю ее маленькую мочку уха и легонько ее стискиваю, приговаривая: «Так и есть!»
Мы смеемся, я забираю ее вилку и хватаю картошку, чтобы покормить ее. Она выхватывает вилку обратно, чтобы покормить меня. Я ем, но кормить ее мне нравится больше. Все мои инстинкты сфокусированы на том, как она открывает ротик для меня, и том, как она смотрит на меня, пока я кормлю ее.
То, как ее глаза блестят, когда она смотрит на меня, заставляет меня чувствовать себя богом.
Я скольжу рукой под ее руку и поглаживаю, пока накалываю кусок для себя, а затем отламываю кусочек и для нее.
Она наблюдает за тем, как я отламываю кусочек, а я смотрю, как она кусает и наслаждается им, отчего вся моя кровь пульсирует с таким жаром, я горю вплоть до самой души.
— Кому ты принадлежишь? — спрашиваю я у нее, проводя пальцами вверх и вниз вдоль по ее спине. Внезапно, еда — это не то, что я хочу. Я кладу вилку и скольжу рукой в распахнутые полы моего халата, поднимая его к ее талии. Я целую ее в ушко, шепча:
— Мне.
— Целиком и полностью, только тебе.
Мое сердце бьется невпопад от ее признания, пока она сдвигается, чтобы обхватить меня ногами с обоих сторон, прижимается носом к моей шее и проводит руками по моей талии.
— Я так волнуюсь из-за важного боя. А ты?
Я ухмыляюсь и смотрю на нее сверху вниз.
— С чего бы мне? — я наклоняю ее голову назад, а она смотрит на меня с волнением, хмурясь. — Брук, я разорву его.
Я хочу, чтобы она знала, что во мне нет ни капли сомнения в том, что я порву в клочья этого ублюдка. Я не ненавижу его, мне плевать на него, но я не позволю ему отнять то, что принадлежит мне. Я готовился. Черт, годами. К этому. Всю свою жизнь. Я боролся, чтобы жить, и жил, чтобы бороться.
— Реми, я люблю то, как ты дерешься, — шепчет Брук, всматриваясь в мое лицо, — но ты даже не представляешь, насколько это выматывающе-волнительно для меня.
— Почему, Брук?
— Потому что. Ты... важен для меня. Я бы хотела, чтобы ты был в безопасности, но зачастую, ночью ты... там. Даже зная, что ты победишь, это все равно сказывается на мне.
У меня в груди стягивается узел при мысли, что она может уйти от меня, устать от меня.
— Но ты счастлива, Брук? Со мной?
Я жду ее ответ. Не знаю, понимает ли она, что я не часто задаю вопрос, я определенно не привык спрашивать. Я спрашиваю, любит ли она меня. Хочет ли она быть со мной. Останется ли она со мной. Делаю ли я ее такой же счастливой, как она меня.
Она смотрит на меня, и я вижу волнение и доброту в ее взгляде, и узел в моей груди начинает ослабевать еще до того, как она начинает говорить, потому что я знаю ответ.
— Безумно, — она обнимает меня за шею и прижимается поближе, как я люблю, шепча:
— Ты делаешь меня счастливой. Ты делаешь меня безумно счастливой и просто безумной, и точка. Я и секунды не хочу оставаться без тебя. Я не хочу, чтобы все эти женщины смотрели на тебя и кричали то, что они кричат.
Я понимаю ее собственнический инстинкт. Я чувствую его так явно, что мгновенно хочу обладать ею, я хочу физически показать ей всю свою преданность, так что мой голос становится грубым.
— Я твой. Именно тебя я привожу домой.
Я наклоняюсь к ее шее и вдыхаю в легкие ее мягкий аромат, пока не становлюсь расслабленным и удовлетворенным, тогда я покусываю ее ушко и говорю:
— Ты моя пара и я заявляю на тебя свои права.
Я могу сказать по ее нежной улыбке, что Брук это нравится. Что ей нравится, что я пометил ее. Я опять начинаю ее кормить, и все мои инстинкты обостряются и включаются на полную от убежденности, что я могу быть с ней и кормить ее, защищать и любить ее.