Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
Девственные просторы! Сумрачная тайга! Покой, воля, но философ внезапно увидел в лесу высокий металлический шпиль – ажурное сооружение из бетона и стали.
– Шпиль... Зачем же здесь, в тайге, может быть шпиль? – размышлял он, направляясь к шпилю.
Внезапно в грудь ему снова вонзилась колючая проволока. Философ поднял глаза и снова увидел, что перед ним снова красный забор, который он на этот раз не успел измерить шагами.
Потому что снова раздался лай собак и хриплый невидимый голос гаркнул:
– Ты кто такой? А ну подойди на контрольно-пропускной пункт или беги отседова, гаунюк!
Пораженный до всех глубин своего существования, философ бросился вверх по дороге. Хорошо, что у автобуса как раз спустило колесо и путешественник смог вскоре занять свое законное место в нем, согласно купленному билету.
И лишь успокоившись, придя в себя, значительно позже он узнал, что его снова могли свободно застрелить, потому что это был тайный ракетный полигон, который не только рассекретили недавно ввиду перестройки, но даже пригласили туда на экскурсию – кого бы вы думали – коммунистов Чаушеску, Гусака, Хонеккера и Живкова? Как бы не так! Американцев туда пригласили, чтобы весь мир понял открытость нашей внешней и внутренней политики. Смотри, любуйся, дядя Сэм, у нас нет больше секретов, общечеловеческие ценности превалируют над классовыми!..
– Тьфу, – сплюнул философ. – Даже противно! Зачем же все-таки совсем забывать, что это ведь империализм – высшая стадия капитализма, всегда издевавшаяся над коммунистами. Достаточно вспомнить времена Маккарти, Чарли Чаплина, Поля Робсона, Анджелы Дэвис и многих других! Пускать бывших «потенциальных врагов» в святая святых, где чуть было не замели меня? Правильно ли это в идеологическом плане?
И тоскливо стало ему и противно до того, что он даже сделал попытку уговорить меня, с одной стороны, автора, с другой – персонажа, не писать больше «рассказы о коммунистах» и поэму, но я резко возразил ему, что выполняю свой писательский долг, ибо эти рассказы уже обещаны, и не какому-нибудь одиозному изданию, а журналу «Знамя», некогда органу Союза писателей СССР, ежемесячному литературно-художественному и общественно-политическому изданию, выходящему с 1931 года.
– Да только вряд ли они всю эту белиберду напечатают, – сказал философ, и мы с ним достигли консенсуса.
Ибо он понял, что я в интересах истины и справедливости просто обязан скупо описать, как в сказке, третью и, скорей всего, наиболее значительную из его попыток еще лучше изучить, еще больше понять и полюбить, если можно, родную советскую землю.
Что я и делаю. Деидеологизированный перестройкой, обозленный свободой, данной на территории СССР империалистам, подумывающий о том, не вступить ли ему в общество «Память» либо в партию анархо-синдикалистов, философ пошел к красной Кремлевской стене со стороны Александровского сада и поднялся на цыпочки.
Но велика красная Кремлевская стена, и акт этот – «поднимания на цыпочках», акт априорно бессмысленный, с «достоевщинкой», был очередной вехой философа на его пути в геенну нигилизма, экстремизма и безверия.
И он тогда, подсмеиваясь и бормоча себе под нос матерные русские слова, прильнул к имеющейся в красной Кремлевской стене со стороны Александровского сада дырочке и принялся жадно подглядывать, что это там теперь творится в Кремле, кто победит: Ельцин? Лигачев? Горбачев? Да и воюют ли они? Может, они, наоборот, друзья не разлей вода?
И – вздрогнул внезапно, ибо на плечо ему легла тяжелая, крепкая, сильная, но одновременно добрая длань.
Философ вздрогнул и даже тихонечко пукнул, полагая, что на этот-то раз ему уже точно придет окончательный конец – поражение в правах, исправительно-трудовое учреждение в Мордовской АССР, а жена найдет себе другого...
И Голос он вдруг услышал, философ, человек, чуть было не поглощенный хладной пучиной безверия, энтропии и денудации! Голос, показавшийся ему знакомым с детства:
– Не волнуйтесь и не пукайте, товарищи! Мы, коммунисты, теперь доверяем всем нашим советским людям. Мрачные времена Сталина, Берии, волюнтаризма и брежневщины безвозвратно канули в прошлое! Советский народ, избавившись от тоталитаризма, теперь уверенно глядит в будущее! Обернитесь, товарищ, и мы обсудим с вами все ваши проблемы по лучшему изучению родной советской земли с целью еще большего ее понимания и более крепкой любви к ней, если можно!
Философ, весь белый от ужаса, боялся разворачиваться, но потом все же решился и сделал это.
И лицо его озарилось тихим неземным сиянием. Я знаю, я читал: кажется, такой конец рассказа называется «открытым финалом».
Она пьяна, бесстыжа, смята.Во сне бормочет: «Мужика!»Ее лицо по-детски свято.Душа печальна и легка.Дорогой друг!
Что-то решил написать тебе письмо. Что-то не так легко сочиняется, как прежде, в годы застоя, когда страна катилась вниз по наклонной плоскости, намазанной идеологическим мылом. Что есть ТО, что заставляет вообще что-то писать?.. Перестройка уже пятый год, и все в стране совершенно изменилось, за исключением прежней тоски, сосущей сердце... Читаю ли журналы «Новый мир», «Наш современник», или слушаю выступления В.Распутина, Ю.Афанасьева, Собчака, Ельцина, Лигачева, Горбачева, а все что-то точит, точит, и я боюсь, что уже неспособен буду жить в том новом обществе, которое все они обещаются построить...
Отравленный многолетними миазмами идеологии, необратимо повлиявшей на мой слабый организм какого-никакого, а все-таки художника.
Вот свежий пример – сейчас вот неизвестно для чего сочинил эту «поэму и рассказы о коммунистах», хотя какое мне, собственно, дело до указанного предмета темы? Славы эти рассказы мне не прибавят и не убавят, но полагаю, что и не доставят на сей раз хлопот через казенный дом, что на площади Дзержинского. Не те времена, говорят коммунисты, а я привык им верить, какую бы чепуху они ни плели.
Верить в смысле некой охранной грамоты на неопределенный отрезок времени, который может закончиться в любой момент, а может, и закончился уже, да только мы с тобой об этом не знаем, хотя и надо бы... Сочиняю «рассказы», а думаю о другом, а именно: что мне уже перевалило с четвертого на пятый десяток, что я теперь стар, сед и лыс, что память моя слабеет с каждым днем, и я уже плохо помню вкус молдавского портвейна «Лидия», который мы с тобой любили пить в детстве.
И я – философ, и я живу на казенной даче, и у меня нежная, любящая жена, деточки, и я обременен любимой работой, и я был в Чехословакии, Финляндии, Германии, Франции, Великобритании, Испании, Италии, Польше, США, но отчего же такая тоска сосет сердце, особенно сейчас, летним вечером, когда погасло светило и тьма за окном, лишь яблоки белеют на черном да глухо бормочет за стеной чужой телевизор.