Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
Гриша. Миша. Коля. Толя
– Я думаю про писателя, эдакую мерзкую сволочь, прислушивающуюся к своим ощущениям и ляпающую их на бумагу, – сказал Гриша.
– Шипящими и сосущими украшайте речь свою, о девушки! – сказал Миша.
– Ты удак, Миша, – сказал Гриша.
– Ты удак, Гриша, – сказал Миша.
Кулак и нэпман
Раздался долгий звонок, и в дверь их однокомнатной квартиры вступили некрасивые представители жэковской общественности: старуха в черном пиджаке, украшенном орденскими планками, еще одна – с багровым ликом и носом, венчанным мясной шишкой, джинсовая кроха-секретарь и еще какой-то хрен моржовый в домашних тапочках, в коем без труда можно было узнать этого самого сукина сына, стучальщика в стенку Сашку Стрекача, плюгавого соседа, ответственного квартиросъемщика.
Черная старуха откашлялась и зачитала:
– Итак, на нас, нам на вас было заявлено заявление, что вы избиваете пьяные свою жену, она орет, разводя пьянки, и мешаете людям спокойно жить, хорошо отдыхать, совершенствуясь после рабочего дня.
И замолчала в изумлении, потому что молча и строго глядели на нее супруги-пьяницы, оба чистенько и добротно одетые, мытые, ухоженные, и вообще в квартире было уютно: над тахтой висел индийский ковер ручной работы, скворушка по клетке ходил, ворсистые паласы под ногами пыли не давали, со стены злобно смотрел Эрнест Хемингуэй.
– Кто орет? – выдержав паузу, осведомился мужчина.
– Ты и орешь, – опрометчиво сунулся вперед Сашка Стрекач.
– А он мне зачем тычет? Это кто такой? Я его не знаю, – приветливо обратился красавец к старухам.
Джинсовая кроха в этот момент, разинув рот, изучала полуобнаженный печатный портрет бывшей японской жены безвинно укокошенного английского певца Джона Леннона.
– Они – сосед ваш и заявитель, – сурово молвили старухи.
– На что заявитель?
– На вас заявитель, что вы избиваете свою жену и что вы с ней все время пьяные, мешаете спокойно жить, отдыхать, совершенствуясь после рабочего дня.
Лицо мужчины изобразило деликатную неловкость и растерянность.
– Может, мы и сейчас пьяные??!
– Нет, сейчас вы не пьяные, – вынуждены были признать старухи.
– А разве, Маша... – голос мужчины дрогнул. – Разве я хоть когда-нибудь прикасался к тебе хоть пальцем, дружок?
Тут вступила в разговор и Маша. Нервная эта кошачья персона с золотыми серьгами, оттягивающими уши, сладко изогнувшись, поясняла вкрадчиво:
– Товарищ ошибается, товарищ сильно ошибается, ошибочно принимая репетируемую нами художественную самодеятельность за подлинную суть наших отношений. Потому что мы репетируем прощальный монолог Отеллы с Дездемоной и скоро будем его играть в художественной самодеятельности Дома культуры тарного завода, отдыхая на подмостках, правильно живя и тем самым, несомненно, совершенствуясь после рабочего дня.
– Ну, мы тогда и не знаем, – сказали в один голос старухи, а Саша отчаянно хлопнул себя по колену, видя, что его дело проиграно в первой же инстанции.
– Я, впрочем, вас и узнаю даже, – сказал мужчина, внимательно приглядываясь к Сашке. – Я вас, вернее, по запаху узнаю. Это не вы ли, как нэпман, развели у себя на балконе свинью и отравляете тем самым все кругом на свете, в том числе весь наш дом и всю экологию, мешая нам, соседям, спокойно жить и отдыхать, совершенствуясь после рабочего дня?
– Врешь! – растерялся Сашка. – Ты сам – кулак, потому что у тебя денег много. Я свинью не разводил. Я купил на Рождество поросеночка, и от меня совершенно ничем не пахнет, потому что он очень чистенький, я его в ванне мою.
– А вот мы вас сейчас и обнюхаем, – сказали старухи.
И все принялись нюхать несчастного Сашку, от которого ну совершенно ничем, кроме водки, не пахло, но который от волнения оглушительно пукнул.
То-то было веселья! Хохотали старухи, сморкаясь в грязные платки, прыскала джинсовая чума с разваливающимися по прыщавому лбу волосами, тонко улыбались интеллектуалы. Лишь Хемингуэй молчал на стене, потому что он был американец и давно помер.
– Ишь, Хемингуэй, ишь ты, Эрнест, не любишь ты, еврей, русский народ, – строго сказал хозяин, наливая себе граненый стакан водки и с омерзением глядя на писателя, когда все ушли.
– Вот вечно ты один пьешь, скоро совсем сопьешься, пьяница! – наскочила на него Машка, гневно тряся серьгами.
– Молчи... сука! – вздохнул пьющий и отправил стакан в свою разверстую пасть.
– Вы представляете, один мужик купил мяса, говядинки по 2 рубля килограмм, и, не дождавшись остановки, полез в летнем троллейбусе к выходу, пачкая сырым мясом голые девичьи ноги, – сказал Коля.
– Продавцы, уходя с работы, воруют мясо. Эти, уходя с работы, прихватывают с собой свою власть, – сказал Толя.
– Ты удак, Толя, – сказал Коля.
– Ты удак, Коля, – сказал Толя.
Куковей Коркин
Врач-терапевт, она была и любительница:
1. Поэзии Т.-С.Элиота, Гумилева и Мих.Кузмина.
2. Песен Д.Тухманова и ансамбля «Абба».
3. Живописи «французов».
4. Кинофильмов: «Мужчина и женщина», «Под стук трамвайных колес», «Романс о влюбленных», «Кабаре» (не видела, но слышала).
5. Оригинальной кухни, создаваемой доступными продуктами по рецептам, вырезаемым из женских и просто журналов в переводах с иностранных языков братских социалистических стран.
А он, Коркин, этот кудрявый, рыжеватый, в аккуратненьких бачках, цветной хлопковой рубашке, замшевом пиджаке, вытертых джинсах «Рэнглер», башмаках на японской подошве, этот вечно молодой, неунывающий сорокалетний холостяк без алиментов, казалось, изначально, самой природой, был застрахован от попадания в конфузящую ситуацию, но вот поди ж ты!..
В тот вечер ели польский суп «хлодник». «Это окрошка, что ли?» – спросил Коркин, облизываясь.
– Нет, тут гораздо много больше компонентов, тут еще имеется даже грузинская травка киндза, – ответила она, гордясь собой и киндзой. – А также все это замешано вовсе не на квасе, а на кефире пополам с кислым молоком.
– Но кислое молоко – это же и есть кефир? – не понял он, потянувшись к ней смоченными губами.
– Кислое молоко – кислое молоко, а кефир – кефир... Осторожно... стол свернешь... давай сначала покушаем... глупенький!