Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
Послушаем лучше Карамзина, Ферфичкин:
«Целый день продолжалась битва, уже последняя для Кучюма: его брат и сын, Илипен и Кан Царевич, 6 князей, 10 мурз, 150 лучших воинов пали от стрельбы наших, которые около вечера вытеснили татар из укрепления, прижали к реке, утопили их более ста и взяли в плен 50 пленников; не многие спаслись на судах в темноте ночи. Так Воейков отомстил Кучюму за гибель Ермака неосторожного! Восемь жен, пять сыновей и восемь дочерей Ханских, пять Князей и немало богатства осталось в руках победителя. Не зная о судьбе Кучюма и думая, что он, подобно Ермаку, утонул во глубине реки, Воейков не разсудил за благо итти далее: сжег, чего не мог взять с собой, и с знатными своими пленниками возвратился в Тару, донес и Борису, что в Сибири уж нет иного Царя, кроме Российского. Но Кучюм еще жил...»
Но Кучюм еще жил, когда мой гипотетический пра... устрашившийся, что Воейков «...велел побить и перевешать всех татар пленников, кроме знатных», обратил свой кровавый взор к небу и стал миссионером, имея в спутницах ту раскосую, юную, красивую, отец и братья которой полегли под сильным напором исторического прогресса. Эх, пра... Евгений, эх, пра... Анатолий! Зачем я ничего не знаю о них, зачем они, подобно мне, не оставили посланий какому-нибудь своему Ферфичкину? Глядишь, на протяжении 4 веков наше семейное мужское сознание что-нибудь такое и выработало бы для человечества, некую мистическую формулу Счастья. А так из-за нашей лености и косности погибнет-таки мир, и мы вместе с ним. Ведь и на самом деле: рвутся снаряды, трещат пулеметы, самолеты летят, ракеты на старте, надо поскорее и побольше чего-нибудь написать, а то вон:
«Нарастающее расточительство материальных ресурсов в военной сфере, огромные масштабы потребления там энергии, горючего и других весьма нужных для созидательной деятельности общества материалов приводят к тому, что гонка вооружений становится все более ощутимым тормозом социального прогресса».
6 ноября 1982
Вот... Полюбуйся, Ферфичкин, как все устроено. Стоило мне отойти от стола и включиться в мышиную беготню жизни по добыванию денежных средств на существование, как я уже 3 дня ничего тебе не пишу. Да и сейчас, сделав лишь формальную отписку, чтоб душа не зудела, отправлюсь на именины – юбилей своего дорогого 50-летнего товарища Н., чем и заняты в данную секунду все мои мысли: что я ему скажу, что он мне ответит, кто еще будет на этом юбилее, брать ли бутылку. Столько проблем!.. А я... что я? Я постараюсь не напиться и уж завтра непременно двинусь дальше, то есть начну рассказывать тебе про бабушек Мариш, ту и другую. Про бабу Маришу отцовскую, Марину Степановну, бывшую попадью и ярую антисталинистку. И про бабу Маришу мамину, просто бабу Маришу, набожную бывшую крестьянку, поселившуюся в городе К., где ее муж деда Саша построил Лесотехнический институт. Там же я где-нибудь вставлю, как я крал у соседки тети Фени березовые дрова и в 15 лет страшно разбогател, связавшись с макулатурщиком из палатки, расположенной на улице Маркина, хоть и опасаюсь, что эти сообщения подмажут черной краской мой светлый облик, и я предстану перед тобой, Ферфичкин, в роли изначально мелкого мошенника и вырожденца, что явится искажением ретроспективы и клеветой на образ твоего современника, то есть меня, потому что если я и есть мошенник, то мошенник я крупный и совершенно не вырожденец.
Я, Ферфичкин, среди прочего вот еще что вспомнил. Однажды, когда я лет 15–20 назад жил в городе К., мой друг Р. , ныне известный советский писатель, толковал мне про некоего, если я правильно запомнил фамилию, Швиттерса и показывал цитату из книги «Модернизм без маски», изданной в СССР, где этот формалистический Швиттерс, до сих пор не знаю, художник он или поэт, нахально утверждал, что он настолько слился с искусством, что даже если он, немец, плюнет на пол, то это уже тоже будет искусство. Швиттерс, конечно же, подвирает, но и он в чем-то прав. Глянь в окно – у нас повсюду искусство, и можно, остановив любого прохожего, расспросив его, как он провел день, тут же с ходу написать роман Джойса «Улисс», хоть и не исключено, что напечатать его, мягко говоря, будет довольно трудно. А взять, например, меня. Как я провел последние три дня? Да убей бог, не помню. Позавчера вроде бы лепил какую-то текстовую халтуру, злился ужасно, вчера беседовал с известным советским режиссером Ф. о нынешнем расцвете советского кино, договорились вместе писать сценарий за 2 тысячи, если ему меня разрешат. Вечером за скромно, но изящно накрытым столом (пицца, яблочный пирог, свечи, лосось в банке, сервелат, бутылка красного вина) мы с женой долго ждали известного советского менестреля Е., непьющего, брезгливого, опасающегося людских сборищ и мирской пошлости. Бардак! Бард не пришел, но позвонил через 3 часа, сообщив заплетающимся языком и пропадающим голосом, что он совершенно пьян и бьется от стыда головой об стол, за которым продолжает сидеть. Что его напоили, и он не смеет появиться у нас в доме в таком виде. «Жаль, – сухо сказали мы с женой, кладя трубку. И добавили: – Жаль, что ты не придешь, но черт с тобой, зануда, нам и вдвоем неплохо». Мы пили красное вино и говорили об искусстве. Мы допили красное вино, договорили об искусстве и легли спать. Ночью пошел первый в этом году снег. Он падал незаметно, но утром вся тихая земля стала белая, и желтое солнце взошло, и тут позвонил из австрийского города Вены наш товарищ Ю. Срывающимся, вибрирующим голосом он сообщил, что у него все в порядке, что его встретили, что он одет во все новое, что венское вино дешево, и скоро он поедет в Париж. Мы были искренне рады его звонку, хоть и вышучивали Ю., слегка опасаясь... И долго еще бормотал бедолага, не жалея своих или чужих денег. Отбой. Конец. Что ж, каждому – индивидуальное. Одному мыкаться по Европам и Америкам, другому – писать тебе, Ферфичкин, и, напившись водки, кричать что-нибудь на именинах-юбилее своего дорогого товарища Н„ куда уж, пожалуй, и отправляться пора. Пора чистить ботинки, гладить брюки, завязывать галстук... Едем дас зайне, Ферфичкин... Каждому – индивидуальное...
8 ноября 1982 года
Предлагаю себе сравнить две даты. Предыдущая моя запись сделана 6 ноября 1982 года, сегодня 8 ноября 1982 года, а это значит, что еще один мой день отдаляет тебя от воспоминаний о бабах Маришах. Но этот день был непростой, что тоже следует из датировки. С утра я долго спал, будучи с похмелья, вызванного пребыванием на дне рождения, о котором я сообщил тебе в предыдущем послании. На дне рождения было очень весело. Народу было около 20 человек. Мы хорошо выпивали и хорошо кушали, танцуя под магнитофон, под различные его мелодии. Мы все были в возрасте от 30 до 50 лет. Мы все устали. Кто напился, кто нет – совершенно без разницы. Наш юмор уже не третьей, а четвертой, пятой степени... Никто ни с кем ни о чем не спорит. Все не согласны друг с другом. В чем? А, все равно, неважно, Ферфичкин. Нет, я определенно доволен проведенным вечером...
Вышел, правда, небольшой скандал: я дал одной даме пинка под зад за то, что она бросила в мою жену кошкой, сказав, что моей жене «очень идет этот мех». Дама была почти спокойна, лишь назвала меня «скотиной» да прибавила к этому слову эпитет, которым я гордился бы, если бы сейчас был 1958 год и мне было бы 12 лет, но сейчас уже 1982 год, и слово это считается почти ругательным.
И следующий день прошел славно. Я выспался и, включив телевизор, увидел, как выступает лысый товарищ, известный новеллист Пластронов, лауреат всяких премий. Я глядел на его добродушное лицо, опушенное рыжеватыми бакенбардами, и мне показалось, что он слегка тронулся и считает себя князем М.Скопиным-Шуйским, спасающим Россию от ляхов в Смутное время, хотя люди, знающие его, утверждают, что он является типичным самозванцем, хапающим все, что худо лежит. Ладно, бог с ним, мне его жалко, он плохо кончит и будет жить в Кащенке, тоскливо глядя в весеннее окошко. Если буду жив, снесу ему туда передачку: кефиру, булочку и останкинской колбасы за 2 рубля 90 копеек. Ведь жена-то его бросит!..
Перед обедом мы небольшой компанией гуляли по улице, крытой первым устойчивым снегом, и дошли до Узкого, где церковные купола ослепительно сияют в лучах первого зимнего солнца, а рядом – бывшее имение Трубецких (бывший санаторий ЦЕКУБУ), ныне санаторий Академии наук, куда милиционер не пустил нас «осмотреть архитектуру», потому что «вы же видели табличку: посторонним вход воспрещен...». Барский дом середины XVIII века, перестроенный в конце XIX, конный двор, пруды, беседки, дорожки, темные аллеи... Вольно там гулять честным академикам, но для объективности добавлю, что и менее ученый люд туда проникает со стороны микрорайонов Ясенева через глухие парковые просеки, ведь невозможно же всю землю огородить, никакой проволоки не хватит... Лезут через забор и распивают на скамейках портвейн, нарушая тем самым тщательно продуманную систему отдыха и умильной подмосковной тишины.
Мы свернули влево от милицейского поста и прошли под золотыми куполами церкви Анны (1698), где, по одним слухам, хранились после Второй мировой войны «идеологические архивы Геббельса» (?!), а по другим – рукописи русских религиозных философов, оказавшиеся там во время капитального ремонта института философии, что ли? Или во время затянувшейся инвентаризации фундаментальной библиотеки того же института... Не знаю... Я ничего не знаю... Я чрезвычайно далек от всяческой «философии». От «политики» я еще дальше, но я это уже сто раз твердил тебе, Ферфичкин, так что не желаю повторяться... Мы свернули влево от милицейского поста, охраняющего покой бывшего имения Трубецких, и я, предвкушая удовольствие, повел своих спутников осматривать желтое полуфабричное здание, постройку начала века, где в прошлый раз стояла бутафорская полевая кухня зеленого цвета, и надписи имелись с «ерами» и «ятями», приготовленные, видать, для киносъемок о том времени, когда рабочие бунтуют, или началась Первая мировая война, или уже закончилась и идет новая война, гражданская, где россияне убивают друг друга. Рядом с желтым зданием существовала симпатичная мещанская слобода: герань на подоконниках, пьяница с гармошкой пристает к двум старухам, лузгающим семечки на скамейке у ворот, слово «поссовет» и сельский магазин с непременным выбором случайного дефицитного товара. В прошлый раз это были настоящие итальянские макароны из пшеницы твердых сортов. Вот так-то...
Обо всем этом я жарко толковал своим спутникам, но выяснилось, что первый устойчивый снег покрыл развороченное бульдозерами пространство, и от того, что здесь раньше было, осталась лишь сварная пирамида за железной оградой с перечнем жителей этой местности, погибших в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Я был искренне огорчен. Я извинился перед своими спутниками, и мы пошли прочь от наступающих бетонных небоскребов Ясенева. Нас было трое: я, моя жена и Д.А.Пригов. Добрый Дмитрий Александрович, чтобы утешить меня, рассказал, что он переехал в Беляево с Мытной улицы в начале 1966 года, ранее проживая в дикой коммуналке. Переехал в роскошный трехкомнатный кооператив. Тогда все здесь было чистым полем, везде росли грибы, зрели ягоды, к шоссе лепились села и деревеньки, а небоскребы были лишь при метро «Беляево» в количестве трех штук, самого же метро «Беляево» еще не было, и конечной станцией метрополитена являлись «Новые Черемушки», названные так в честь экспериментального микрорайона, давшего имя всем подобным микрорайонам во всех крупных городах Державы. Д.А. сказал, что в 1966 году он ходил в Узкое пешком, и тогда вокруг бывшего санатория ЦЕКУБУ не было никаких решеток, а я сказал, что в 1966 году учился в Московском геологоразведочном институте и жил в общежитии на улице Студенческой, где пьянствовал и дрался, а моя жена сказала, что в 1966 году она перешла в 10-й класс спецшколы с филологическим уклоном, у них был свой театр, и они ставили «Розу и Крест» А.Блока. Школа эта тоже находилась на улице Студенческой, и мы немного поговорили о том, что вполне могли встретиться и познакомиться уже тогда, после чего направились домой, где читали стихи и ели утку, тушенную с гречневой кашей. Утка была чуть-чуть жирноватая, но ничего, вкусная, пили вино «Медвежья кровь», слегка сладковатое, отчего я предложил всем присутствующим разбавить его водой, как это делали древние греки и Евгений Харитонов, смотрели «Голубой огонек», изрядно скучноватый, аморфноватый и безвкусноватый, говорили о том, как упал уровень «Голубого огонька», – то ли было тогда, когда во всем своем блеске еще сияли славные имена! Мы были довольны своим существованием, как те мещане, которые жили в ныне развороченной бульдозерами слободе. Мы знали, кто есть кто. Да нас ведь и самих голыми руками не возьмешь: Д.А.Пригов прочитал свежесочиненные славные строки, тем самым лишний раз напомнив, что он – поэт; жена, опохмелившись, до самой прогулки упорно работала над водевилем «Коррида»; мне все равно, Ферфичкин, кто я такой, но ведь сам видишь: тоже тружусь, сочиняю тебе послания. Хорошо было нам с похмелья и оттого, что к нам в гости пришел друг, и мы все трое наслаждаемся милым разговором, обедом и первой программой Центрального телевидения, а за окном бушует вьюга, разыгравшаяся к вечеру в противовес дневной идиллии – солнцу, тишине, снежной загородной благости, а на окне – кремовые шторы, и... и простите, бабы Мариши, что ваше явление на свет моих посланий к Ферфичкину – вновь откладывается. Простите за беспокойство и не сердитесь, не сердитесь за промедление, побудьте еще чуток там, где вы сейчас находитесь, перед тем как на краткий миг высунуться на сии страницы, которые ваш внучек исписывает тупым карандашом на исходе вечера, преобразующегося в ночь, такую же ночь, как тогда, много лет назад, когда питерская пушка грохнула, возвестив миру рождение мира нового, другого, небывалого, необыкновенного, чудного, волшебного, фантастического, многообразного, яркого, звонкого, драматического, трагедийного, жизнеутверждающего, целиком устремленного в будущее, мира моего, вашего, нашего...
Эх, бабы Мариши, бабы Мариши!.. А ведь вы не любили меня, я вдруг понял это сейчас с необыкновенной ясностью. Вы обе были совершенно разные, и обе меня не любили. Что ж, буду откровенен до конца: я, пожалуй, тоже вас не любил, если уж признаваться во всем до конца, что я тщетно, ой как тщетно пытаюсь сделать...
9 ноября 1982 года
Совершенно не понимаю, по какой причине я вчера разнылся о якобы нелюбви ко мне обеих покойных бабушек. Наверное, сказалась генетическая привычка нашей семьи к лицедейству и кривляниям. Кривляться и лицедействовать у нас в семье любили все от мала до велика: и я, и сестра, и мама с папой, и тетка. Деды с прадедами, я полагаю, тоже не чурались этой вполне извинительной человеческой слабости, иногда переходящей в талант... А вот интересно, когда мне все-таки надоест тянуть резину, описывая никому не нужных старых хрычей и себя, практически тоже мало кому нужного? А вот как жизнь вмешается, тотчас все и прекратится... Ведь да? Ведь так?.. Последние фразы суть не продолжение кривляний, а содержат вполне резонный вопрос: что такое сочинительство, нужно ль оно кому, как его определить и возможно ли это (определить)? А вдруг уж и нельзя пускаться в свободный полет, а следует, согласно правилам, взять чистенькую бумажку, описать поезд на Москву и как один человек, твой, допустим, товарищ или просто какой-нибудь посторонний человек, что-то такое рассказывает, а остальные пассажиры слушают и тоже что-нибудь рассказывают, имея сюжетные биографии, а поезд идет да идет, вступая в русские просторы. И не просто идет, а идет фабульно, то есть что-то такое фабульное происходит в отдельно взятом сочинении. ПРИМЕРЫ: 1. Главный персонаж собирается этот поезд взорвать. 2. На поезд нападают отряды Нестора Махно. 3. Я еду на БАМ. 4. В поезде рядом с героем оказалась любимая, он знакомится с ней и... 5. Разыгрывается мистерия отчуждения. 6. В ходе рассказов и размышлений образуется нечто.