Ресторан «Березка» (сборник)
Шрифт:
13 декабря 1982 года
Мысль: глупо, Ферфичкин, когда идеология делает ставку на литературу, принимая ее всерьез. Ведь литература – хрупкая, нежная, она, не выдержав перегрузки, ломается, чахнет, но потом все равно прорастает, злобно укрепившись страшными рубцами и колючками, отчего становится опасной, дерзкой и ядовитой. Зачем дурная традиция такая? Пущай себе скоморох дует в свою дурацкую дуду. Поймите, он опасен лишь тогда, когда вы на него обратили внимание, сочтя его реальной силой. А он – воплощенная слабость. То есть не исключено, что за ним пойдут в хороводе, соблазненные его нескромным пением, но теоретически это столь маловозможно, практически так редко, что совершенно нецелесообразно обращать на этих блаженных столь большое внимание, тратя кучу нервов, денег, людских ресурсов и добиваясь при этом совершенно обратных результатов. Нецелесообразно, невыгодно и нехорошо. Экономика должна быть экономной, как говаривал тот, кто был.
22 декабря 1982 года
Вот, пожалуйста – я не то чтобы в отчаяние прихожу, отчаяния нет, потому что жизнь идет и уходит с того места, где была, а просто – настолько не поспеваю за быстротекущей жизнью, что даже становится отчасти весело. Я понимаю, Ферфичкин, что страшно надоел тебе своими малограмотными арифметическими выкладками, но сегодня уже 22 декабря, самый короткий день в году, а я в своих попытках описания реальности никак не могу перевалить рубеж другого дня, исторического, который был месяц с лишним назад, отчего на душе тревожно, смутно и боязно. И так у меня всегда: то вперед времени забегу, то отстану, а вровень – ну никак не удается, хоть тресни, и нет у меня от этого покоя на душе, нет величия позы, хладнокровия, ничего у меня нет...
Сам себя перебиваю, как пес, которому хулиганы прицепили к хвосту жестянку. Описывал день 14 ноября, хотел рассказать, как, выпив пива, шел через Бородинский мост, расцвеченный траурными флагами, но тут же вплел неправильную, смутную мысль об идеологии и ее взаимоотношениях с литературой, затем снова принялся кудахтать, что мало пишу. Да что же это такое?!
Нет! Хватит! Время «лип», время растерянности, безынициативности прошло! Сейчас должна быть все увеличивающаяся собранность, деловитость, хорошая предприимчивость и полезная инициатива. Поэтому я окончательно беру себя в руки, концентрирую всю свою оставшуюся волю, как простоквашу до состояния домашнего творога, подтягиваю всю свою скудную технику, вскрываю резервы, чтобы все же выполнить к Новому году план на 101%, получив от Господа прогрессивку по результатам труда в виде хорошего настроения на грядущий год, умиротворения, покоя, воли, ощущения того, что жизнь проживается не зря, и еще что-то будет, еще что-то ожидается, куда-то стремится, что мир не кончился, все мы будем жить долго-долго и не умрем в один день, что благодать осенит – всех, всех, всех без исключения, и оставшийся волк выйдет на шумный проспект и смущенно заулыбается, пряча в щербатой улыбке некрасивые желтые зубы, и яркая синь, сиречь – лазурь будет превалировать вкупе с желтым солнцем, от коего гибнут нательные прыщи, и зазвучит музыка, и, подобрев, покажут фильм «Сатирикон», и смертельно опасные реалистические склоки прекратятся, уйдя во внутрисемейное, позволенное Фрейдом, и трагедия обернется драмой, ужас – комедией, и мой голос станет полнокровным, а не ущербным, и можно будет подумать о достойном увядании, смене жизненных пластов, о возвращении в природу, в землю, о всасывании человеческого праха окрестными корнями трав и деревьев, о бессмертии души, о том, что все люди, как братья, начнут заботиться друг о друге, забудут толкаться локтями, и приидет алмазный век, и плоть соединится с духом, и новые формы плотодуши укрепятся, происхождение новых видов укоренится, и да, да, все мы будем счастливы, счастливы, счастливы. Давайте, наконец, все мы станем счастливы, давайте забудем раздоры и обратим все высвободившиеся силы в совместную оборону против темно, против дьявола, энтропии, исчезновения. А если и исчезнем, то так, чтобы как-нибудь все-таки одновременно и остаться. Давайте, а? Я готов к этому. Я готов стать братом каждому, кто хотя бы изредка посматривает в сторону счастья, мира, покоя.
Но тяжел груз прошлого, и трудно сразу же отряхнуть прах с ног. Голова может закружиться, и будет тошнить, если быстрее, чем положено, окажешься в лазури, ибо слаб вестибулярный аппарат человеческий! Вот почему я буду спокойно продолжать свой труд, согласно первоначальным «задумкам» (нравится тебе это слово, Ферфичкин?), буду и дальше сам себя перебивать, потому что мясо наращиваю, плоть креплю, глину таскаю, а кто будет из этой глины лепить – не знаю. Может – я, может – нет. И вообще – не гордыня ли все то, что я делаю?
Может, и гордыня, но прежде чем перейти к дальнейшему стройному и строгому изложению, дозволь, Ферфичкин, напоследок побаловаться дрянной ернической мыслишкой паскудненькой о том, что я, тварь дрожащая, может, право имею писать плохо и кое-как, как В.Катаевский мовист. ведь дених за песанину не плотют и даже, наоборот, обижают, как нигилисты юродивого, а читать-то ведь вам миня охота, охота... Ведь ты же дочитал, Ферфичкин, до этого места, значит, и другой бы дочитал. Так зачем я, спрашивается, буду стараться, словечко я на кой черт буду точное да звонкое, гори оно огнем, искать? Как Флобер, Стерн? Бабель, Зощенко, Набоков и далее вплоть до упомянутого В.Катаева?.. Ведь я, граждане, прошел длинный творческий путь. Я сначала мальчонкой был, хозяину за пивом бегал, потом стал подмастерьем: натаскивали, не платили, в зубы давали, но не было претензий, хорошее обучение того стоит. Но уж когда выучился, когда собственное дело завел, уж теперь-то зачем меня тыркать, мучить, тараканить, держать на голодном пайке и давать поджопника? И ведь не только не плотют, а еще и фукают, бессовестные! Будто не понимают, что сгноенное, хоть и в родной почве, – прах, тлен, труха, а сохраненное – это зерно, оно росток даст, оно напитает, все сыты будем, в чистых рубашках все будем ходить, умытые, веселые... И не надо на меня фукать! Нехорошо это! Как мне все-таки прикажете жить, если я пока еще живой? Может, прикажете стать халтурщиком и начать писать окончательно плохо, если нельзя писать хорошо? Как думаете? Думаете, глупости говорю? Нет, не глупости. Ведь сейчас, когда началась новая неуемная жизнь, всякий работник нужен, как всякое лыко в строку. И давайте жить, хватит умирать, работу давайте, чтобы приложить руки, ум и сердце. Одними лозунгами дела с места не двинешь, как справедливо сказали с высокой трибуны. Я должен, смело засучив рукава, выполнить к 1 января 1983 года свой план на 101% и взобраться на небольшую гору, откуда, возможно, мне откроются иные горизонты. Я отказываюсь писать плохо, и пусть это будет моим маленьким вкладом в общее дело. Короче, цели ясны, задачи определены, за работу, Ферфичкин!.. Хотя и тут сомнение – а что, если все у меня внезапно рассыплется, и я останусь, как дурак, на жестких бобах посреди лопнувших обломков?
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПИСАНИЯ
исторических событий, случившихся в Москве около месяца назад и нашедших отклик во всем мире (теперь уже больше месяца назад, так как 19 декабря, в день рождения того, кто был, исполнилось ровно сорок православных дней с момента его смерти).
Скорбь. Все. Всенародная. Взбудоражены. Только и разговоров. Раз. Все. Всколыхнулись. Печаль. Страх. Любопытство. Жажда.
Но
СМЕРТИЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ
Соответствует ли? Не кощунствую ль? По малому объему теологических познаний прости, Господи, ежели что не так говорю, и все остальные простите, кто сочтет, что я не прав, ибо искренен. Тем более что по всем православным церквам в день смерти того, кто был, служили за упокой, и на сороковины тоже. «Краснознаменная ордена Трудового Красного Знамени русская православная церковь», – как заметил Д.А.Пригов. По всем православным... А в мечетях? Костелах? Кирхах? Синагогах? Разрешенных молельных домах христиан-баптистов? Справиться или оставить вопрос открытым? Мечети, костелы, кирхи, синагоги, разрешенные молельные дома христиан-баптистов – сколько всего, оказывается, еще много? И какой все-таки еще существует зазор. Маленький оркестрик. И звучит, вновь звучит скорбная музыка. Вивальди. Моцарт. Бах И.-С. Красное знамя с черной траурной отметиной. Бородинский мост – внизу серая вода Москвы-реки. Бородино, Смоленск, Березина – ампирное отступление. Русские в Европе. Первые либералы. Зарождение декабризма. Бородино – Нерчинск. История. Так слушайте эту музыку, музыку Истории!
Перейдя Бородинский мост, имея впереди «высотку» МИДа и древний Арбат, я зашел в «Булочную», что напротив магазина «Орбита», рядом с одним из двух симметрично расположенных корпусов валютной гостиницы «Белград», в которой по вечерам льются рекой виски и джин, а также шипит тоник вкупе с шампанским. Зашел по просьбе литбрата Е., чтобы купить немного хлебца, беленького и черненького.
И вот я уже стою у парадного подъезда того кооперативного дома, где он живет. И вот я уже в этот дом зашел.
Мы обнялись. Литбрат с женой и ребенком собрались ехать на дачу, которую сняли прошлым летом в лесу, в хорошем поселке неподалеку от Москвы. Сын литбрата, маленький Олеш, страшно стрелял из пугача, пахнущего пистонами. Дал и мне пострелять, я люблю. Пили чай с очень вкусным вареньем, по-моему, кизиловым. Говорили все о том же. В наших речах наличествовало множество добрых слов и множество добрых пожеланий, напутствий. Литбрат склонялся к тому, что... Я тоже склонялся к тому же. Пошел дождь. Шел ли дождь, я точно не помню. Но то, что солнца не было, могу утверждать твердо, потому что было пасмурно. Ветер поздней осени стучал в окно, и голые осклизлые сучья мотались, траурные. Черная птица покружилась и пролетела. Пролетит и покружится еще. На экране телевизора. Потом. Тогда, когда... Худо осенью! Не замечаешь, что летние силы уходят, как вода в песок, отчего к Новому году обязательно заболеешь гриппом. А тогда что тебе елка, что тебе свечи, пирог, веселые рылы в масках, если ты сморкаешься в платок и кашляешь, как в больнице. Нет, берегись, товарищ, заранее! Кутай горло шарфом, остерегайся вдыхать бациллярный воздух, и тогда тебе в Новом году станет значительно легче жить... Литбрат смотрел на меня «острым глазком»...
Литбрат уехал вместе со всей своей семьей. Я стоял, глядя, как таинственно мигает левый сигнал поворота, и мне отчего-то стало совсем печально. Я поежился, поднял воротник пальто и зашагал по Арбату к поэту А., ибо мне в тот день нужно было видеть и знать все.
Ну, конечно, тут же и вино, как в такой день без вина? Красное дешевое вино, чуть подорожавшее не то в 1980-м, не то в 1981 году. Хорошо, когда много бутылок. Льешь в стакан – искрится... (Спокойно, никакой напряженки, это простое лирическое отступление.) Говорили, конечно же, о том, что... (Нет, хорошо все-таки вино пить!) Говорили, конечно же, о том, что вот... (Вино – это хорошо!) Говорили, конечно же, о том, что вот, значит... «Пьем вино», – сказал художник М. «А что?» – спросил я. «Да», – сказала поэт. – «Так что вот, значит, это...» – сказал я. «Да, да», – согласилась поэт. «Говорят многое», – добавил я.