Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
Про сцену Эмилия больше не упоминала. Минут десять, не меньше, она, не жалея красок, рисовала картину всеобщего блаженства, которое настанет сразу же после того, как женщины обретут равные права с мужчинами. Несколько раз назвала Лигу равноправия «лигой женской мечты» или просто «лигой мечты». Закончив, пристально-вдумчиво посмотрела на Веру, словно решая, какую пользу может она принести, и предложила:
– Вы, как интеллигентная женщина с острым живым умом, могли бы заняться просветительской работой. Выступать с докладами, проводить дискуссии. Не сразу, конечно, вначале надо освоиться, но со временем у вас получилось бы, я уверена. Нам не хватает популярности в фабричных кругах. Это же такое поле для деятельности!
«Не доверяет? – подумала Вера. – Или в этом-то и заключается вся деятельность Лиги – доклады, дискуссии?» Эмилия говорила убежденно, смотрела в глаза прямо, во всяком случае, на первый взгляд (и на второй тоже) впечатления неискренности не оставляла. Но Вере хотелось большей ясности и полной уверенности. Поэтому, как только Эмилия сделала паузу, для того чтобы перевести дух, она сказала, понизив голос и, словно невзначай, оглянувшись на дверь:
– То, о чем вы говорите, очень важно. Но я не чувствую себя пригодной для такой деятельности. Мне хотелось бы какого-то… настоящего дела.
– Настоящего? – Эмилия удивленно вскинула брови. – Объяснитесь, пожалуйста, я вас не поняла. Что может быть важней умножения наших рядов и пропаганды наших идей?
Вера снова оглянулась на дверь.
– У нас не подслушивают, – с оттенком гордости за свою Лигу сказала Эмилия. – Можете говорить смело.
– Говоря о настоящем деле, я имела в виду то, что связано с риском. – Вера старалась говорить как можно естественнее, убедительнее. – По складу своего характера я очень люблю риск. Риск меня… приятно возбуждает. Кроме того, в юности я мечтала стать актрисой и с тех времен овладела умением менять свою внешность до неузнаваемости…
Была не была. «Кто больше врет, тому больше верят» – есть у адвокатов такая поговорка, шуточная, но в каждой шутке есть доля правды. Если понадобится, то можно будет взять урок по гримированию у тети Лены, она-то уж великий мастер перевоплощения.
– Кроме того, я умею хранить тайны и располагаю кое-какими возможностями…
– Какими?
– Я не стеснена в средствах, у нас с мужем большая квартира, мужа целыми днями не бывает дома, прислуги всего два человека, их можно отослать, если они станут мешать…
– Чему может помешать прислуга? – снова перебила Эмилия.
– Какому-нибудь тайному совещанию или еще чему-то в этом роде. Не обо всем же удобно говорить здесь…
Самым трудным для изображения из всех проявлений чувств является смех. Тетя Лена (а уж кому знать, как не ей?) утверждала, что эту emotion [375] достоверно сыграть невозможно. Какая-то частица фальши все равно промелькнет, даже у величайшего из актеров. Сколько перед выходом ни настраивайся, как ни репетируй, а все равно хоть немного, да сфальшивишь. Смех – это не гнев и не слезы, которые при наличии задатков таланта и кое-какого опыта, разумеется, можно изображать предельно убедительно. Говорят, что Михаил Семенович Щепкин, корифей и основоположник русского актерства, порой просил щекотать его за кулисами, чтобы по выходе на сцену смеяться как можно непринужденнее. Если бы Эмилия возмутилась или же изобразила испуг, то Вера непременно заподозрила бы ее в неискренности. Но Эмилия всплеснула руками так, что едва не смахнула на пол чайничек с заваркой, запрокинула голову и басовито, как и положено обладательнице низкого голоса, рассмеялась.
375
Эмоция (фр.).
–
– А хотя бы и типографию! – с вызовом ответила Вера, подливая тем самым масла в огонь.
– Вы прелесть! Прелесть! – продолжала смеяться Эмилия.
Приоткрылась и тотчас же закрылась дверь. «Не подслушивают, как же!» – иронически подумала Вера.
Она внимательно наблюдала за Эмилией, чутко улавливая малейшие движения, мельчайшие нюансы, напряженно вслушивалась в угасавший понемногу смех, но ни капли фальши уловить так и не смогла, хоть и очень старалась. Смеялась Эмилия искренне, из чего можно было сделать вывод о том, что к разного рода тайным делам она действительно непричастна.
Пора было выправлять ситуацию, причем так, чтобы (боже упаси!) не поссориться ненароком с госпожой Хагельстрем, хорошим человеком, делающим очень нужное дело. Вдобавок Эмилия, судя по всему, близка с Эрнестом Карловичем, тот был давним клиентом Владимира и оттого сдавал ему квартиру в своем доме на Пятницкой (одном из своих многочисленных домов) на льготных, донельзя благоприятных условиях. «Дешевле только даром», – шутил Владимир. С какой стороны ни посмотри, а заканчивать разговор следовало миром, к обоюдному удовольствию. К подобному повороту событий Вера была совершенно не готова. Она готовилась убеждать, доказывать свою решимость, свою полезность, но не предполагала, что над ней станут смеяться.
Эмилия помогла «выправить» ситуацию – вдруг осеклась, испуганно посмотрела на Веру и спросила:
– Вы на меня не обиделись, дорогая моя? Я иногда бываю невыносимо несдержанной. Я не хотела вас обидеть и нисколько…
– Все хорошо, – спокойным, доброжелательным и немного печальным тоном сказала Вера. – Это я была невыносимо глупой. С детства зачитывалась авантюрными романами, мечтала жить в средневековой Франции или Англии… Вот до сих пор все никак не повзрослею! Простите…
– Нет, это вы меня простите…
В знак примирения выпили еще по чашке чая вдобавок к двум первым. Вере чая совсем не хотелось (того и гляди – из ушей польется), но и отказаться было неловко. Откажешься – дашь понять, что затаила обиду.
Эмилия, довольная, что Вера не сердится, тараторила без умолку. Рассказала про свои грандиозные планы. «Спустя год все работницы в Москве будут нашими, а там мы и до гимназисток доберемся!» Также рассказала про Эрнеста Карловича, который, желая поправить свои пошатнувшиеся дела, купил на заемные средства акции Ленских золотых приисков, и теперь его дела настолько пришли в упадок, что приходится продавать сразу три дома, чтобы рассчитаться с кредиторами. Вера поинтересовалась, не входит ли в число продаваемых их дом, но Эмилия успокоила ее, сказав, что pauvre [376] Эрнест продает три самых больших своих дома, в число которых дом на Пятницкой не входит.
376
Бедняга, бедный (фр.).
– Мало Эрнесту было печали, так у него еще лучший дом, что в Курбатовском переулке, пострадал от недавнего наводнения. По стенам пошли трещины, жильцов пришлось выселять, квартиры опечатывать. Слава богу, что фундамент не пострадал и после ремонта дом может быть снова заселен. Но убытки колоссальные! Эрнест вчинил иск городу об убытках, потому что разлив речки, проходившей в трубе возле дома, стал возможным из-за небрежной постройки самой трубы, но я боюсь, что он ничего не получит. Спишут все на чрезвычайные обстоятельства, буйство стихии…