Ретро-Детектив-3. Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
Мать тогда еще не ослепла, но видела уже плохо, сестра, которую из материнской утробы тащили щипцами, с рождения была «не в себе», вот и пришлось Наине зарабатывать на жизнь шитьем.
— Если Галина Мироновна — портниха от бога, то Наиночка — швея от него. Ей любую материю дай — не перекосит нигде, ни одной морщинки нигде не будет, и каждый стежок похож на другой как две капли воды, будто машинка шила, а не живой человек, — нахваливала Наину гримерша. — Знаете, Верочка, если вы хотите помочь бедной девочке, то закажите ей платье или юбку.
— Хорошо, я подумаю, — уклончиво пообещала Вера, совершенно не имевшая желания шить платье у столь странной особы. — Кстати, Амалия Густавовна, хочу поделиться с вами впечатлением от «Вестника кинематографии». Я, к стыду своему признаться, только вчера взяла этот
К стыду признаться, до «Вестника кинематографии» у Веры руки так и не дошли. Знакомиться с кино она предпочитала напрямую, а не посредством журналов.
— Прекрасный журнал! — подхватила Амалия Густавовна. — Им занимается Александр Иванович, очень эрудированный человек, большой умница и знаток своего дела. А какой он рассказчик! Никто так не умеет рассказывать анекдоты и подмечать комическое в обыденном. Но все одаренные люди имеют слабости. — Амалия Густавовна покосилась на стоявший на столе графинчик с ликером. — Александр Иванович имеет пагубную страсть к запоям, причем к длительным. Если уж начинает, то пьет не менее месяца, а потом еще недели две приходит в себя. В этот раз начал он на Рождество, стало быть, скоро уже объявится. У нас он бывает раза два на неделе, потому что редакция находится на Маросейке, но я вас непременно познакомлю. Только берегитесь, милая. — Пожилая женщина причмокнула полными губами и погрозила Вере пальцем. — Александр Иванович такой волокита! Он вам проходу не даст! Недаром же его прозвали Селадоном [540] .
540
Селадон (франц. Cйladon) — ставшее нарицательным для обозначения любовника (волокиты) имя влюбленного пастуха из французского пасторального романа XVII века.
— А у кого в ателье прозвище Ботаник? — быстро спросила Вера, внимательно наблюдая за реакцией собеседницы. — Я слышала краем уха один интересный разговор…
— Не знаю, — Амалия Густавовна нисколько не изменилась в лице, и голос ее остался прежним, спокойным. — Всех наших прозвищ и не упомнить. Актеры обожают навешивать друг другу ярлыки, каждый день выдумывают что-то новое. Но если Ботаник, то, скорее всего, Ромочка Заржицкий. Он обожает цветы, может весь день проходить с розой в руках.
Режиссера Заржицкого, пошляка и франта, невозможно было представить в роли немецкого шпиона. К тому же Вере было известно, что он появился в киноателье совсем недавно, буквально перед самым Рождеством, а послание, в котором упоминался Ботаник, было перехвачено контрразведкой раньше.
После Амалии Густавовны у Веры оставалось три кандидата — Мусинский, Гончаров и Дидерихс — и всего одна домашняя заготовка, касающаяся Ботаника. Был еще гардеробщик, но его вряд ли можно было считать полноценным кандидатом, да и особой заготовки для него не требовалось, так, всего одна простенькая фраза на немецком языке, не более того. С немецким, благодаря помощи Владимира, проблем не было. Гораздо сложнее придумывать «ботанические» обороты на русском. Как же это трудно, оказывается, вплетать в обыденную речь совершенно посторонние слова! Выходит неуклюже и так глупо! Но что поделать? Спрашивать в лоб: «Вы — Ботаник, верно?» — нельзя. Это чересчур грубо, к тому же так недолго и умалишенной прослыть. «Ох, вот бы застать всех троих разом!» — загадала Вера, поднимаясь по лестнице в Большой павильон. Очень не хотелось общаться наедине с Мусинским. Этот мужлан с сальным похотливым взглядом может вообразить невесть что! Да и с Дидерихсом Вера была знакома лишь шапочно, их познакомил на ходу, то есть на бегу, Сиверский. Не те отношения, чтобы уместно было начинать разговор первой, да еще и на столь «отвлеченную» тему, но придется. Начав дело, надобно доводить его до конца, иначе лучше и не начинать.
Высшие силы услышали Веру — Гончаров, Дидерихс и Мусинский стояли близко от входа в павильон и что-то оживленно обсуждали вполголоса, что-то по работе. Вера уловила слова «кадр», «план», «чертовы тени» и «тусклый интерьер». Увидев подходившую к ним Веру, троица оборвала разговор на полуслове.
— Здравствуйте, господа! — пропела Вера, останавливаясь напротив Гончарова. — Ах, Василий Максимович, я только вчера вспоминала вашего «Онегина»! Какая это была картина! Только вы, с вашим талантом и вашим богатым жизненным опытом, могли так ярко показать нам Пушкина!
— Позвольте, но Пушкина там не было… — попытался встрять Мусинский, но на него никто не обратил внимания.
— Мне искренне жаль, что вы пришли в кинематограф не смолоду! — продолжала Вера. — Сколько замечательных картин остались неснятыми…
— Позвольте, но когда Василий Максимович был молод… — снова подал голос Мусинский, но, получив тычок локтем от Дидерихса, умолк.
— Мне жаль, что вы столько времени занимались вашей скучной ботаникой! Кинематограф — ваше призвание!
— Позвольте, но я никогда не занимался ботаникой, — удивился Гончаров. — Вы меня, должно быть, с кем-то спутали. Прежде я служил по ведомству Министерства путей сообщения.
Удивление его выглядело искренним, но это еще ничего не означало. Недаром же говорится, что стреляного воробья на мякине не проведешь.
— Но не выслужился дальше титулярного! — поддел Мусинский.
— Ты-то вообще птица пятнадцатого класса! [541] — беззлобно огрызнулся Гончаров.
— Ах, прошу прощения. — Вера картинно коснулась лба кончиками пальцев правой руки. — У меня с самого утра разыгралась мигрень, и оттого я все путаю. Я много думала об одном ботанике, который… Впрочем, это не важно, он бы предпочел, чтобы я о нем не думала… Извините, господа.
541
Т.е. ниже низшего класса, т. к. в Табели о рангах было 14 классов (14-й считался самым низшим).
— Бывает, — добродушно сказал Гончаров.
Дидерихс молчал, а Мусинский неприятно усмехнулся, прищурил глаза, наклонил голову вбок и смотрел на Веру так, словно она была музейным экспонатом или еще какой-то диковинкой. От этого взгляда Вере стало не по себе. Она зябко передернула плечами и подумала, что приятнее всего было бы, если бы Ботаником оказался Мусинский. Разоблачить такую гнусную личность втройне приятно, а еще лучше знать, что больше не встретишь его в ателье.
Развернувшись, будто вспомнив о каком-то срочном деле, Вера вышла из павильона и спустилась на первый этаж в гардеробную. Когда Иван Антонович подавал ей пальто, она негромко, будто про себя, произнесла вслух:
— Das Spiel ist aus, Herr Botaniker. [542]
Гардеробщик и бровью не повел. Отряхнул щеточкой видимую только ему пылинку с Вериного плеча, подал муфту. «Что ж, дело сделано», с облегчением подумала Вера, хотя на самом деле все только начиналось, и вспомнила, что совсем позабыла записывать тех, кому уже было сказано про Ботаника, в блокнот.
Лежавший в сумочке револьвер придавал храбрости, но в глубине души Вера не думала, что ей придется им воспользоваться. Вера была уверена в том, что прежде чем предпринять какие-то действия, Ботаник непременно пожелает узнать, что именно и откуда ей стало известно. Кроме того, ему стоило убедиться в том, что Вера не раскрыла тайну кому-то еще или же, следуя канве авантюрных романов, не подстраховалась письмом, которое следовало бы вскрыть в случае ее смерти. Короче говоря, прежде чем убивать, Ботанику стоило с ней побеседовать. И нельзя было исключить того, что если Вера поведет себя умно, то вместо убийства она будет завербована. Здесь главное — заинтересовать. Заинтересовать как своим умом, так и своими возможностями. Супруга преуспевающего адвоката, имеющего широкий круг знакомств и вхожего в самые различные сферы, — это же не просто находка для шпиона, это настоящий подарок судьбы! Такими подарками умные люди не разбрасываются, а в том, что Ботаник умен, можно было не сомневаться.
542
Игра окончена, господин Ботаник (нем.).