Революция без насилия
Шрифт:
Я не видел его и не знаю. Я верю в бога, как верит весь мир, и поскольку вера моя незыблема, считаю ее равноценной опыту. Однако определение веры как опыта означает измену истине, и поэтому, пожалуй, правильнее сказать, что у меня нет подходящего слова, чтобы определить свою веру в бога.
Теперь, по-видимому, несколько легче понять, почему я считаю, что пишу эту книгу так, как внушает мне бог. Приступив к предыдущей главе, я озаглавил ее сначала так же, как эту, но в процессе работы понял, что, прежде чем рассказывать о своем опыте, приобретенном в результате общения с европейцами, необходимо написать нечто вроде предисловия. И я изменил название главы.
А теперь, начав эту главу, я столкнулся с новой проблемой. О чем следует упомянуть и что опустить, говоря о друзьях-англичанах? Если не писать
Сейчас я более ясно сознаю, почему обычно автобиографии неравноценны истории (когда-то давно я читал об этом). Я сознательно не рассказываю в этой книге обо всем, что помню. Кто может сказать, о чем надо рассказать и о чем следует умолчать в интересах истины? Какую ценность для суда представили бы мои недостаточные показания о событиях моей жизни? Любой дилетант, подвергший меня перекрестному допросу, вероятно, смог бы пролить гораздо больше света на уже описанные мною события, а если бы допросом занялся враждебный мне критик, то он мог бы даже польстить себе тем, что выявил бы «беспочвенность многих моих притязаний».
Поэтому в данный момент я раздумываю, не следует ли прекратить дальнейшую работу над этой книгой. Но до тех пор, пока внутренний голос не запретит мне, я буду писать. Я следую мудрому правилу: однажды начатое дело нельзя бросить, если только оно не окажется нравственно вредным.
Я пишу автобиографию не для того, чтобы доставить удовольствие критикам. Сама работа над ней – это тоже поиски истины. Одна из целей этой автобиографии, конечно, состоит в том, чтобы ободрить моих товарищей по работе и дать им пищу для размышлений. Я начал писать эту книгу по их настоянию. Ее бы не было, если бы не Джерамдас и Свами Ананд. Поэтому, если я неправ, что пишу автобиографию, пусть они разделят со мной мою вину.
Однако вернемся к теме, указанной в заглавии. В Дурбане у меня в доме на правах члена семьи жили не только индийцы, но и друзья-англичане. Не всем нравилось это. Но я настаивал, чтобы они жили у меня. Далеко не всегда я поступал мудро. Мне пришлось пережить тяжелые испытания, но они были связаны и с индийцами, и с европейцами. И я не жалею о том, что пережил их. Несмотря на это, а также на неудобства и беспокойство, которые я часто причинял друзьям, я не изменил своего поведения, и все же между нами сохранились дружеские отношения. Когда же мои знакомства с пришельцами становились в тягость моим друзьям, я не колеблясь порицал их. Я считал, что верующему надлежит видеть в других того же бога, какого он видит в себе, и что он должен уметь жить, относясь терпимо к людям. А способность к терпимости можно выработать, когда ты не избегаешь таких знакомств, а идешь им навстречу, проникнувшись духом служения и вместе с тем не поддаваясь их воздействию.
Поэтому, несмотря на то, что мой дом к началу бурской войны был полон людей, я принял двух англичан, приехавших из Иоганнесбурга. Оба были теософами. С одним из них – м-ром Еитчином – вам представится случай познакомиться ниже. Их пребывание в моем доме часто стоило жене горьких слез. К сожалению, на ее долю по моей вине выпало немало таких испытаний. Это был первый случай, когда друзья-англичане жили у меня в доме на правах членов семьи. Во время пребывания в Англии я часто жил в семьях англичан, но там я приспосабливался к их образу жизни, и это было похоже на жизнь в пансионе. Здесь же было наоборот. Друзья-англичане стали членами моей семьи. Они во многих отношениях приспособились к индийскому образу жизни. Хотя обстановка в доме была европейской, но внутренний распорядок был в основном индийский. Помнится, мне бывало иногда трудно обращаться с ними как с членами семьи, но я могу с уверенностью сказать, что у меня они чувствовали себя совсем как дома. В Иоганнесбурге у меня были более близкие знакомые среди европейцев, чем в Дурбане.
В моей конторе в Иоганнесбурге одно время служили четыре клерка-индийца, которые, пожалуй, были для меня скорее сыновьями, чем клерками. Но они не могли справиться со всей
Я не знал, что делать. Дела стремительно скапливались, казалось невозможным, несмотря на все мои старания, справиться и с профессиональной и с общественной работой. Мне очень хотелось нанять клерка-европейца, но я не был уверен, что белый мужчина или белая женщина станет служить в конторе цветного. И все-таки решил попробовать. Я обратился к знакомому агенту по пишущим машинкам и попросил подыскать мне стенографистку. У него было на примете несколько девушек, и он обещал уговорить одну из них служить у меня. Он встретился с шотландской девушкой по имени мисс Дик, которая только что приехала из Шотландии. Ей хотелось честно зарабатывать себе на жизнь в любом месте; кроме того, она очень нуждалась. Агент послал ее ко мне. С первого же взгляда она мне понравилась.
– Вы согласны служить у индийца? – спросил я.
– Конечно, – решительно ответила она.
– На какое жалованье вы рассчитываете?
– На 17,5 фунта стерлингов. Это очень много?
– Отнюдь нет, если вы будете работать так, как мне необходимо. Когда вы сможете начать?
– Хоть сейчас, если вам угодно.
Я был очень доволен и тотчас начал диктовать ей письма. Она стала для меня не просто машинисткой, а скорее дочерью или сестрой. У меня почти не было оснований быть недовольным ее работой. Часто ей доверялись дела на суммы в тысячи фунтов стерлингов, она вела и бухгалтерские книги. Она завоевала мое полное доверие, но что гораздо важнее, поверяла мне свои самые сокровенные мысли и чувства, обратилась за советом при выборе мужа, и я имел удовольствие выдать ее замуж. Когда же мисс Дик стала м-с Макдональд, она вынуждена была оставить службу у меня, но даже и после замужества оказывала мне кое-какие услуги, когда мне приходилось к ней обращаться.
Однако теперь вместо нее нужно было найти новую стенографистку, и мне удалось нанять другую девушку. То была мисс Шлезин, представленная мне м-ром Калленбахом, о котором читатель узнает в свое время. Сейчас она работает учительницей в одной из средних школ в Трансваале. Когда же она пришла ко мне, ей было примерно лет семнадцать. Иногда м-р Калленбах и я просто выходили из себя из-за некоторых черт ее характера. Она пришла к нам не столько для того, чтобы работать в качестве стенографистки, сколько стремясь приобрести опыт. Расовые предрассудки были ей совершенно чужды. Казалось, она не считалась ни с возрастом, ни с опытом человека. Она не колеблясь могла даже оскорбить человека, высказав ему в лицо все, что думает о нем. Ее порывистость часто ставила меня в затруднительное положение, но ее простодушие и непосредственность устраняли все трудности так же быстро, как они возникали. Я часто подписывал, не просматривая, письма, которые она печатала, так как считал, что она владеет английским языком гораздо лучше, чем я, и всецело полагался на ее преданность.
Долгое время она получала не более шести фунтов стерлингов в месяц и никогда не соглашалась получать больше десяти. Когда же я стал убеждать ее взять больше, она сказала:
– Я здесь не затем, чтобы получать у вас жалованье. Я пришла к вам потому, что мне нравится работать с вами, нравятся ваши идеалы.
Как-то ей пришлось попросить у меня 40 фунтов стерлингов, но она настояла на том, что берет их только в долг и выплатит всю сумму за год. Ее мужество было равно ее самоотверженности. Это была одна из тех немногих женщин, которых я имел удовольствие знать, чья душа была чиста, как кристалл, а в мужестве она не уступила бы любому воину. Теперь она уже взрослая женщина. Я не знаю сейчас так хорошо ее умонастроений, как в то время, когда она работала вместе со мной, но воспоминание о знакомстве с этой молодой дамой навсегда останется для меня священным. Поэтому я покривил бы душой, если бы утаил то, что знаю о ней.