Ревущие сороковые
Шрифт:
— На «Салюте» меньше качает, — попробовал отбиться кочегар. — А на китобойце — прямо жизни нет, помираю. Хоть вешайся. Говорят, что в Антарктике еще хуже будет: даже те, кто терпит качку, с ног валятся. Переведите хоть на мытье танков… очень прошу.
— Неправильно рассуждаете, товарищ Мазин. Что же получится, если мы всех укачивающихся начнем переводить на флагман? Кто же на китобойцах плавать будет? — спросил инспектор и, приметив, что кочегар не находит ответа, заключил: — Видно, плохо у вас политико-воспитательная работа поставлена. Что значит: «Жизни не рад»?
— А то, что худо бывает… никакого терпежа. Вот постояли бы вы у форсунок в качку.
— Каждый на своем посту, товарищ Мазин. Всем нелегко, но одни не падают духом, по-бдлыневистски преодолевают, а другие… И вам не пристало слабину показывать, советую подтянуться. К чему упаднические настроения? Что они нам дадут? Одно уныние. Советский человек смотрит на жизнь бодро, не теряясь перед трудностями…
Стайнов поучал столь ходульными фразами, что слушать его было утомительно, а от готовой мудрости делалось муторно.
— Может, к доктору меня пошлете? — робко попросил кочегар.
— К какому доктору? Завтра все выходят в море, а вы по докторам ходить будете? — поразился Стайнов. — Что-то я не понимаю таких моряков. В труде одолевают качку, товарищ Мазин. Согласно научной точке зрения, основную роль в укачивании играет вестибулярный аппарат человека, расположенный в височной кости… Все это инспектор говорил, чтобы показать свою образованность. Он любил поучать, но редко помогал людям. Он служил «идее», нисколько не заботясь о китобоях, служил так, чтобы меньше рисковать и всегда оставаться непогрешимым.
Кочегар понял, что ему только морочат голову и что перевода на флагман не будет, поэтому, сделав страдальческое лицо, скорбно спросил:
— А если я помру?
— От этого никто не помирал, — заверил его Стайнов.
— Тогда что ж… прошу прощения. Дозвольте выйти?
— Идите. И больше с такими просьбами не обращайтесь.
— Есть не обращаться.
Когда кочегар покинул каюту, инспектор вызвал к себе парторга и принялся отчитывать его за неумение пресекать упаднические настроения в команде.
— Учитесь разговаривать с народом, товарищ парторг, — сказал он боцману. — Вы зря не присутствовали при моем разговоре с Мазиным. Поговорил я с ним по душам — и результат налицо: прощения запросил. Значит, есть в нем сознательность, только пробудить требуется… подход найти.
— Это конечно, — уныло согласился боцман. — Но лучше бы списать его на флагман. Мука нам с ним: в качку чурбаном лежит, другие за него лишнюю вахту отстаивают. Мы говорили капитан-директору…
— Да, кстати! — спохватился Стайнов. — Хорошо, что напомнили. Позовите-ка тех, кто ходил к замполиту, и капитана.
Боцман выполнил приказание: Сыретинский и Трушко явились без промедления.
Инспектор, прикрыв плотней двери, сказал приглушенным голосом:
— Я не одобряю вашу затею с норвежцем. И Куренкову высказал свою позицию. Вы его на безрассудные поступки подбиваете. Он же в. морских делах не очень… Нехорошо такого человека подводить и капитан-директора вовлекать. Потом пожалеете. На кой шут вам сдался этот Хаугли, когда свои штатные кочегары есть? Я побеседовал с вашим. Мазиным. Человек он трудный, но переломить настроение можно. Уверяю, теперь он без хныканья будет стоять вахту. Значит, надобность брать кочегара со стороны отпадает.
— Ну как же так — отпадает? Мы норвежцу пообещали, в кубрике приютили. А теперь придем и попросим убираться. Хорошо ли это будет? — возразил старший механик.
— А что же тут такого? Как появился, так и уйдет, не фон-барон.
— В том то и дело, что не фон-барон, а наш брат пролетарий попал в беду. Если мы откажемся, кто ему поможет?
— Вам, как я вижу, покрасоваться хочется, — заметил Стайнов. — Еще неизвестно, какой он коммунист.
— Как неизвестно? Известно, — вмешался в разговор боцман. — Я сегодня живой перед вами только потому, что Хаугли помог нашей разведке в северной Норвегии. В дни войны он сражался против фашистов. И коммунист верный, раз за общее дело добровольно жизнью рисковал. Такими людьми не бросаются.
— Ну, как хотите, — обозлился инспектор. — Мое дело предупредить. Не прислушиваетесь — пеняйте на себя. Вместе с замполитом отвечать будете.
Когда Стайнов ушел, Сыретинский забеспокоился.
— Навешает он теперь на нас собак! Втравили вы меня, в это дело. Может ты, Гурий Никитич, переговоришь с норвежцем? — спросил он у старшего механика. — Придумай что-нибудь: курс, мол, изменился, не пойдем мимо Южной Георгии.
— Врать и труса праздновать не буду, — наотрез отказался Трушко. — Может, скажем норвежцу прямо, что смелых людей и коммунистов на судне не осталось? — с вызовом спросил он.
— Зачем же так обострять? — обиделся Сыретинский. — Я ищу выхода из создавшегося положения, советуюсь с вами, а вы норовите меня оскорбить и своевольничаете.
— Йак же своевольничаем? Все согласовано с замполитом. А если на попятную пойдем, Куренков возмутится. Он не любит, когда согласованное отменяется. Не знаю, легче ли вам будет.
— В общем, попали между двух огней. Предчувствовал, что эта затея горбом нам вылезет, — заключил Сыретинский.
— Но вы же не один, партийная группа поддержит, — заверил Демчук. — Хотите, я опрошу коммунистов?
— Нет уж, довольно, — воспротивился Сыретинский. — Не будем лишних людей вовлекать. Болельщиков больше, чем нужно. Пусть будет так, как согласовано с замполитом.
После обеда к нам пришел Михаил Демьянович. Он шутил с вахтенными, но по глазам заметно было, что замполит невесел. Поздоровавшись с Демчуком, Куренков сказал:
— Заглянул на «Пингвин», чтобы получше с вашим Хаугли познакомиться.
— А его у нас нет, — ответил парторг. — Почему-то и обедать не пришел, хотя я самолично приглашал. Видно, не надеется на нас, работу ищет.