Ревущие сороковые
Шрифт:
И вдруг, выйдя на второй круг, Леля словно оступилась, она покачнулась, прижала левый локоть к боку и продолжала бежать каким-то отяжелевшим шагом, точно ноги отказывались подчиняться ей.
Я видел, как лицо ее побледнело, как она, замедляя скорость, пыталась вдохнуть открытым ртом воздух и не могла… Я ринулся к беговой дорожке и на ходу подхватил ее.
В моих руках Леля как-то сразу обмякла. Ноги ее подкашивались, ей хотелось опуститься на землю, но я не давал ей ни лечь, ни сесть, а водил по полю, чтобы она постепенно отдышалась и успокоилась.
— Понимаешь, в глазах потемнело и воздуху не стало
Потом Леля ушла в раздевалку и долго не выходила. Тревожась, я заглянул туда и увидел, что она неподвижно сидит с понуро опущенной головой.
— Леля! — окликнул я ее. — Что ты? Идем домой.
Она нехотя поднялась, завернула шиповки в газету и пошла за мной. Веки у нее набрякли, словно от слез. По пути Леля опять заговорила о своей неудаче:
— Чем же теперь жить? Спорт для меня значил очень много. Так хотелось доказать, что Николай Иванович не ошибся, не зря потратил на меня столько сил. Я ведь многого лишила себя… соблюдала строжайший режим, не знала покоя, работала как каторжная. И вот те на — ничьих надежд не оправдала! Все убила проклятая война.
И вот теперь, когда она несколько успокоилась, я пустил в ход логику:
— Хоть ты и врач, но сама себя не можешь выслушать. В Ленинграде ты покажешься специалисту… и не одному. Может, все еще поправимо.
— Хорошо, я поеду с тобой, — согласилась Леля.
В Ленинград мы прибыли рано утром. Леля отправилась к знакомому профессору, а я — в Управление Балтийского пароходства. Пройдя в сектор кадров, я спросил: не требуются ли сейчас штурманы?
— Скоро понадобятся, — ответил пожилой моряк.
Он попросил написать краткую биографию, заполнить анкету, оставить две фотокарточки и домашний адрес.
Из порта я вернулся повеселевшим. Леля догадалась, где я пропадал без нее, и, как бы невзначай, поинтересовалась:
— Ты что — на работу решил устраиваться?
— Довольно лодырничать. Наши отпускные деньги уже на исходе.
— И опять в моряки?
— А куда же еще? Не новую же специальность выбирать?
— Но ведь море опять нас разлучит?
— С этим придется мириться. Ну а что же тебе профессор сказал?
Леля смутилась.
— Ему показалось совсем не то, что я думала… В общем, придется показаться еще одному врачу… Ты не тревожься, ничего особенного.
Вечером мы поехали на Елагин остров. Прогулялись по тенистым дорожкам старого парка и вышли на Стрелку — узкий мыс на слиянии Средней и Большой Невок. Отсюда хорошо виден был Финский залив.
— Ну что в нем хорошего, в твоем море? — сказала Леля. — Кругом одна вода. И посмотреть не на что.
— Это же не море, а лишь залив, «Маркизова лужа»! Настоящее море иное. Оно просторное, вечно волнуется, шумит! Когда плаваешь в нем, то ощущаешь не тепленькие объятия речной водицы, а упругую, несущую тебя силу. Если проживешь хоть год на море, то уж не забудешь его…
— Свое противное море ты, оказывается, любишь больше, чем меня!
Она явно ревновала меня к морю.
Через несколько дней я неожиданно получил письмо от старшин, с которыми воевал на Балтике.
«Здравствуйте, товарищ, старший лейтенант! — писали они. — Кланяются Вам Фара-фонов и Семячкин.
Мы слышали, что Вас тоже демобилизовали. Неужто море покинете? А нам никуда от него не уйти. Погуляли мы немного и пошли в Балтийское пароходство. Там дружка одного встретили. Он спрашивает: «Хотите в кругосветное? Сейчас набирают военморов всех специальностей на китобойную флотилию». Как же не хотеть! Мы сразу в сектор кадров. А там нам действительно говорят: «Нужны. Если еще демобилизованные катерники найдутся, посылайте, всех возьмем».
Тут мы о Трефолеве, о Демчуке и о Вас сразу вспомнили. Суда китобойные небольшие, вроде наших «охотников». Вот бы Вам капитаном, а Демчуку — боцманом! Опять бы вместе поплавали: я радистом, Трефолев — пушкарем, Семячкин — марсовым. Если надумаете, то поспешите, китобои скоро снимутся с якоря. Приезжайте прямо в гостиницу «Англетер». Мы оба живем в 27-м номере.
Крепко жмем руку! С балтийским приветом!»
Ниже стояли размашистые подписи Фара-фонова и Семячкина.
— Неужели они тебя сманят в китобои? — забеспокоилась Леля.
— А почему бы и нет? С последним ночным поездом мчимся в Ленинград. Готовь чемоданы.
В гостинице «Англетер» я разыскал двадцать седьмой номер и постучал в дверь. Фара-фонов и Семячкин обрадовались, увидев меня здоровым и бодрым.
— А нам говорили, что ваше дело плохо, — сказал Семячкин. — Контужены крепко, и рука будто не действует.
— Чепуха! И левая и правая в полном порядке;
— Ну, тогда вас обязательно возьмут. Мы уже разговаривали с флагманским штурманом.
Они принялись рассказывать, какие суда отправляются в плавание, и на небольшой карте карандашом прочертили дорогу на «оборотную сторону земли».
Поход был заманчивым. Предполагалось, что китобойные суда обогнут Западную Европу, выйдут в Атлантический океан и вдоль Африки доберутся до льдов Южного полюса. О таком путешествии я не раз мечтал в юности.
— Хорошо, подходит, — сказал я. — Ведите к вашему начальству.
Флагманским штурманом оказался высокий пожилой моряк. Узнав, что во время войны я командовал «морским охотником», он задал несколько вопросов по судовождению и заключил:
— Добро. Рад хлопотать за вас. Сегодня же доложу капитан-директору.
Но тут, вспомнив про настроение Лели, я замялся и попросил повременить, доложить через день или два.
— Что? — удивился флагманский штур-ман. — Вы — молодой моряк, и еще размышлять будете? Да кто вам предоставит такую практику? В ваши годы я бы ухватился за нее руками и ногами. Через какие-нибудь двести дней вы будете штурманом дальнего плавания! Да дело не в звании — вы мореходом сделаетесь! А эти люди у нас выводятся. Сейчас многие моряки не плавают по океанам, а просто пересекают их по кратчайшей прямой. Это морские чиновники! Они сидят в каютах и на мостик по радио распоряжения передают. За них автоматика работает. Истинные же мореплаватели — это рыбаки и китобои, которые месяцами не видят берегов, скитаясь среди волн…