Рейс в одну сторону
Шрифт:
Альфред поморщился, явно не рассчитывая на пытки такого рода.
– Прошу прощения, но в темноте вас никак не узнать.
– Он старался говорить, как можно спокойнее, и, насколько правдоподобно это у него получилось, сможет ответить лишь "монстр", когда откроет свою личину.
– Да ладно, Весельчак: ты забыл своего старого приятеля?
– деланно удивился тот.
– У меня никогда не было таких
– А если подумать?
– не отставал тот.
– Послушайте, - выдохнул толстяк, - я не играю в дурацкие игры уже довольно давно. Говорите, кто вы есть, и что вам от меня нужно, и я поеду искать себе каюту: мне еще вещи разбирать.
Альфред, как мог, старался сохранять невозмутимый будничный тон, давая понять, что его мало интересует сиюминутное приключение, на которое он не настроен.
– А если я скажу, что ты меня очень хорошо знаешь?
Альфред снова вздохнул, чувствуя, что имеет дело с каким-то идиотом, и только полное игнорирование его стараний заинтриговать испуганного жирдяя, годится лишь для таких же полудурков, как и он сам. Трясогузов с удовольствием высказал бы вслух это умозаключение недоноску в матросской форме, но, честно говоря, опасался, что у того может быть нож в кармане, который тот мог пустить в ход, когда ему заблагорассудится.
– Еще раз вам повторяю, если вы меня не отпустите, у вас будут большие проблемы.
– Это какие же?
– нагло спросил тот, улыбаясь во всю ширь своего рта.
"Ведь у него должны же быть гнилые зубы, а? У таких придурков всегда полон рот гнилушек, и просто не может быть иначе", - бешено вертелись мысли в голове бывшего "пультовика".
– Тебя спишут на берег, - выдохнул Альфред и покачал головой.
"Монстр" перестал улыбаться и внимательно посмотрел на толстяка единственным глазом.
– Тебя, наверное, и так с трудом взяли на эту работу?
– спросил Альфред, прикрыв один глаз рукой.
– А с таким-то фортелем, какой ты сейчас выкинул, и подавно вышвырнут на берег, где ты сдохнешь на первой же помойке. "Ох, не перегнуть бы палку с такими угрозами", - с беспокойством подумал толстяк, уставившись на "монстра" немигающим взглядом.
"Монстр" молчал. Потом, отвернувшись, глухо проговорил:
– Меня нельзя списать - я никому ничего плохо не сделал.
Альфред пожал плечами.
– Да мне плевать, знаешь ли: спишут тебя или нет. Главное, что ты сейчас делаешь, и как потом капитан расценит твой поступок, сечёшь?
– Я никому не причинил вреда - меня нельзя списывать, - повторил тот, как будто это был неписанный закон корабля: "одноглазого не трогать".
Альфред мотнул головой.
– Слушай, отпусти меня, и я всё забуду, будто ты ничего не делал, лады?
Тот молчал, словно потерял всякую уверенность в себе, и Альфред очень остро это почувствовал. "Ну, вот и нашлось твое слабое место, урод". Он уже торжествовал победу, когда тот, наконец, решил открыть свое имя.
– Меня зовут Александр. Иногда называли Малышом, помнишь?
"Так я думал", - кивнул Альфред, но решил держать "хвост пистолетом".
– Нет, не могу вспомнить: друга по имени Малыш у меня никогда не было.
– Я у тебя взял велосипед, но не вернул, помнишь?
– Нет, - жестко ответил Альфред, не давая уроду порадоваться той давней боли, которую он принес толстяку своим поступком, в конце концов, приведшим Альфреда туда, где он сейчас находился.
– Нет, - повторил он, - не помню я никакого велосипеда, потому что у меня его никогда не было.
Монстр-Малыш, казалось, опешил, уставясь единственным глазом на странного толстяка, который забыл самый лучший и, одновременно, трагический день в своей жизни.
– Ты не мог этого забыть. Ты никогда ничего не забывал, - Малыш ударил кулаком по столу.
– Как твоя фамилия, жирдяй?
– взревел он.
– Иванов-Петров-Сидоров. Видишь, какой винегрет?
Малыш вращал единственным глазом, будто туда попал стальной опилок, и он силился вытащить его с помощью слезы. Но спасительной слезы не было, как не было и сочувствия толстяка к обезумевшему матросу, которое проявилось бы в, болезненно ожидаемом, узнавании.
Альфред только сейчас понял - вот она, единственно правильная тактика против этого чудовища - полная потеря памяти, ноль реакции на его желание громко захохотать при виде удивленного взгляда толстяка, узнавшего, кто перед ним стоит. Но нет, Альфред не реагировал - он просто смотрел на это прыгающее, вокруг него, чудовище, своего давнего противника, на его вытекший глаз, на обожженное лицо, сломанный нос, оторванное ухо. Трясогузов уже не жалел себя - ему было жаль вот этого нечастного, полоумного неудачника, так бездарно прожившего свою жизнь. Альфреду даже не были интересны подробности его биографии - он и так прекрасно видел, чем она заканчивалась. Скорее всего, ему и жить-то осталось не так уж долго - он чувствовал, что те миллион разочарований, которые Малыш испытал на своем жизненном пути, вряд ли поднимут его выше той ступени развития, на которой он сейчас находится.