Резня в ночь на святого Варфоломея

Эрланже Филипп

Колиньи проник в цитадель своих врагов, твердо решившись «ухватиться» за случай, по словам Мондусе, и разобщить крестоносцев. Грандиозный замысел и практически безнадежный, ибо ему надлежало противостоять не только враждебности королевы-матери и католиков, но также нерешительности принца Оранского и двуличию Елизаветы. А также ненависти парижан. Парижан, которых каждое утро воспламеняли голоса проповедников и которые еще хорошо помнили осень 1567 г., когда проклятые безбожники убивали каждого десятого из городского ополчения и жгли пригороды.

Адмирал вступил в столицу, точно сюзерен, сопровождаемый четырьмя сотнями дворян. Народ, устрашенный его откровенной дерзостью, молча смотрел, как этот мрачный, уже ставший легендой человек с седой бородой, с зубочисткой, со взглядом печальным, повелительным и ледяным проходит мимо.

Колиньи явился в Мадридский замок. Выразив свое почтение Их Величествам, он встретился с Гизами, которых не видел в течение пяти лет. Король потребовал, чтобы все вели себя как подобает. Глава гугенотов должен первый приветствовать своих смертельных врагов. Вызывало восхищение рвение, с которым он подчинился этому приказу. После этого Лотарингцы и Шатийон словно не замечали друг друга.

Адмирал незамедлительно завладел вниманием короля и его матери, и с ними обоими у него произошли продолжительные беседы. Он желал вовлечь в свои замыслы всех, в том числе и своих личных врагов. Именно поэтому он совершал странные выходки; именно поэтому, ошеломив герцога Анжуйского, адмирал предложил ему стать «сеньором Фландрии». Он пошел еще дальше, предлагая Гизам уступить им часть земель, которые ему предстоит завоевать, — Люксембург и Гельдерн, некогда принадлежавшие их семье. Но он не встретил отклика: чтобы управлять католической партией, требовалось больше, чем эти миражи, и Лотарингцы отнюдь не были настроены на примирение. Что до короля, то, очевидно, вновь попав под материнское влияние, он, похоже, не был доволен восхождением «своего отца» и щедро раздавал улыбки господам Гизам.

В действительности он отчаянно колебался. Он написал своему послу в Константинополь: «Все мои фантазии связаны с тем, чтобы противостоять величию испанцев, и я полагаю сделать это настолько последовательно, насколько представится возможным». Совершенно противоположное заявление он направил своему посланнику в Венецию.

Около того времени Жанну д'Альбре с ее хрупким здоровьем основательно изнурили переживания предшествующих месяцев, связанные с подготовкой к свадьбе сына, равно как и с желанием быть полезной гёзам. Ее поразил плеврит, в течение пяти дней она хворала, а затем скончалась в окружении своего деверя, кардинала де Бурбона, своего кузена, герцога де Монпансье и адмирала. Ей не исполнилось и сорока четырех лет. Внезапная смерть этой мужественной королевы сперва произвела на всех ошеломляющее впечатление. Затем, в то время как протестанты оставались точно пораженные громом, католики принялись выражать свою радость. Письмо, где нунций Кайяццо сообщает новость Папе, является истинной осанной.

«Дурная женщина» ⁵⁴ покинула этот мир, и отныне добрые католики не сомневались, что теперь расстроятся и предстоящий брак, и союз с Англией. Они видели в случившемся небесное благословение, едва ли не чудо.

Протестанты, собравшись с духом, усмотрели здесь явные признаки преступления. Разве Жанна д'Альбре не получила в подарок надушенные перчатки, присланные Рене, поставщиком королевы-матери? Разве она не ужинала у Месье? Нет сомнений, она отравлена!

54

Mala femina — см. письмо Кайяццо от 9 июня.

Это обвинение, неоднократно повторявшееся, оставило глубокие следы в памяти народа. Оно было отброшено много лет спустя, в том числе самыми пылкими из историков-протестантов. Стало быть, нет смысла еще раз его опровергать.

Вскрытие обнаружило абсцесс в правом легком, а также «некие небольшие луковки, полные воды, между черепом и мозговой оболочкой». У Жанны был туберкулез. Эта дочь Маргариты Наваррской, эта мать Генриха IV, столь отличная и от одной, и от другого, должно быть, передала свою болезнь внуку, Людовику XIII, вместе со своей суровостью, упорством и чувством долга.

Прием, оказанный английским послам, развеял иллюзии католической партии. Чтобы достойно принять их, король отменил придворный траур. Состоялся бал в Тюильри у королевы-матери, великолепные празднества у принцев и у адмирала. Тем временем королева Англии устроила торжества в честь французского посла Франсуа де Монморанси. Договор был утвержден и в Лувре, и в Вестминстере. Два королевства казались прочно связанными, и протестанты воспрянули духом.

Они плохо знали дочь Генриха VIII. Елизавета не больно-то помышляла поддерживать собратьев по вере, куда больше о том, чтобы сохранить силы и независимость своего маленького королевства перед лицом двух угрожавших ему колоссов. ⁵⁵ Она рассудила, что представился великолепный случай ослабить обоих, столкнув их. Но она также не желала видеть Фландрию под властью французов, которые, если победят, будут еще опаснее, чем испанцы, втянутые в гражданскую войну. С другой стороны, у нее никогда не хватило бы духу отказаться от Кале, обладание которым позволяло бы ей избегать изоляции на острове и помогало бы, при необходимости, направлять армии на континент.

55

Англия, которая не владела Шотландией и терпела постоянные затруднения в Ирландии, по количеству населения в четыре раза уступала Франции. Протяженностью она не превосходила ни одну из провинций огромной испанской империи.

Эти столь различные мотивы побуждали грозную государыню вести двойную игру, которой суждено было стать одной из прямых причин, если не самой главной, событий дня Св. Варфоломея.

3 июня, когда обе столицы праздновали заключение франко-английского союза, королева направила своим министрам тайное указание. Если французы захватят часть Фландрии, Англия поможет католическому государю «всеми достойными средствами»; в этот момент требуется «уведомить герцога Альбу». ⁵⁶

56

Calendar of State Papers. Foreign Papers, 1572–1574, Londres, 1876, p. 123. «Если французы станут и впредь искать морских побережий, хорошо было бы известить герцога Альбу, дабы он помог своему повелителю королю всеми достойными средствами в защите его наследия…Дабы довести эти дела до подобающего и благого конца, лучше всего было бы для герцога, в случае любого вторжения французов во владения его повелителя, потребовать помощи у королевы, согласно прежним договоренностям. 3 июня 1572 г.».

Несколько дней спустя Франсуа де Монморанси стал убеждать Весталку Запада принять руку герцога д'Алансона. Елизавета милостиво выслушала его. Разубранная, точно идол, она была облачена в платье с чудовищным вырезом, усыпанное жемчужинами, «каждая — размером с боб». Согласно своему обыкновению в подобных случаях, она объявила себя уже изрядно немолодой: не будь необходимости обеспечить престол наследником, она покраснела бы при одной мысли о браке, будучи из тех, которые желают удачного союза для своего королевства, а не для себя лично. Возражения посла вызвали в ответ поощряющее жеманство. Затем Ее Величество выдвинула другие доводы, которые явно не следовало принимать слишком всерьез. И наконец, она попросила месяц на размышления, оставив Монморанси полным надежд.

Но ее министры тут же сообщили Колиньи о причинах отсрочки: королева рассчитывала, что посол, перед тем как выдохнется, предложит ей Кале. Лорд Беркли, со своей стороны, поведал Уолсингему, послу Англии в Париже: «Я желал бы, чтобы мы могли его получить (Кале) и чтобы герцог д'Алансон стал бы его пожизненным губернатором, с тем чтобы у нас была уверенность, что порт отойдет к нам».

Адмирал не показывал, что удивлен. Он не счел, что это — чрезмерная цена, дабы примириться с королевой-матерью, столь одержимой идеей такого брака, и дабы обеспечить свою победу над испанцами. Ему опять-таки неоткуда было знать истинных намерений Елизаветы.